Михаил Лукин - …И вечно радуется ночь. Роман

Вот и сейчас я повторяю его на разные лады, – русская речь столь мелодична, что позволяет делать это, – мой язык путешествует по нёбу, окрашивая лаской и нежностью каждый звук этого имени. Я думаю, что язык устанет рано или поздно, но пока усталости нет и следа.

Ольга, святая Ольга… Она лишилась невинности в двенадцать лет, она сама мне рассказывала об этом: какое-то грязное чудовище наложило на неё свою лапу и утащило прямиком в ад. Впрочем, поначалу ей казалось это раем, и она представляла себе его едва ли не апостолом. Верно, Андреем Первозванным, раз уж он был у неё первым. А я не был ни вторым, ни третьим для неё, не был никаким; она была мне другом, и когда она плакала, я сжимал кулаки от бессилия, представляя, как вырываю сердце этого её апостола и топчу его ногами. Но, как оно часто бывает, всё случилось слишком поздно, в том числе и наше с ней знакомство. И это теперь я думаю, что так и было нужно, тогда же я кусал локти, что меня не было с ней рядом прежде. Да, не вздыхай так, Фрида, я был сентиментален, и очень жалел об этом, я так хотел помочь ей, Ольге, моей маленькой Ольге.

Потом я написал о ней, наперекор тому, что ей бы это не понравилось.

Зачем я это сделал?

Оправдание её ошибок, и оправдание собственного бессилия – вот как можно это назвать! На деле же вышло, что ни одна из моих благородных целей не была достигнута, и в который раз любое человеческое благородство было обращено временем в прах, подвернуто осмеянию, распято на кресте без того, чтобы быть снятым и преданным земле. Я просто написал о ней, она была открытой, точно книга, нужно было всего лишь уметь её открыть, и я открыл. Я считал себя отчасти виноватым в её несчастьях – хотя, в чём была моя вина?! – и старался помочь, но вряд ли в этом был хоть какой-то смысл. А чём есть смысл, если разобраться?

Маленькая Ольга с тех давних пор была для меня вроде совести.

Хорошенькая такая совесть, чистая и святая, точно Мария Магдалина. Я не кривлю душой, в душе была она самой чистой из всех, кого я знал, и вовсе уж не раскаявшейся блудницей; она искала и ждала, совершая ошибку за ошибкой, искала и ждала, а я так хотел, чтобы она наконец-то стала счастливой.

В давние дни мы гуляли с ней по кладбищу, это было ещё там, в России. Старинный и почти заброшенный, погост навевал мысли определённого свойства о вечности и предопределении, и кресты торчали там из земли, точно старые умирающие деревья, не всегда ровные, но всегда вызывающие горькое сочувствие. Воодушевление овладело мной: я рассказывал ей всякие разные истории о тех, кто там был похоронен, я придумывал их прямо на ходу, едва взглянув на имя усопшего и эпитафию, если возможно было их разобрать. Там были и потемневшие от времени и обросшие мхом каменные плиты с различными резными узорами – их вид вызывал во мне больше чувств, так как на них нередки были объёмные росписи о важности того или иного человека, о принадлежности его и состоянии. Этого было вполне достаточно, и мне нужно было лишь добавить как можно больше красок в эти сухие слова о таком-то и таком-то «рабе божьем», для меня в этом не было проблемы. И слова слетали с моих уст, точно птицы с веток, я едва успевал придавать стройность мысли. Ольга верила и плакала, где нужно было плакать, и смеялась там, где было забавно.

Потом она вдруг произнесла едва слышно:

– Возьми меня, пожалуйста.

И больше ничего.

Дитя, ты думаешь, я не слышал тебя? Нет, я лишь сделал вид, будто твои слова прошли мимо моих ушей, но всё вдруг затрепетало во мне, пришло в движение, и сердце вспыхнуло тем самым таинственным и самоубийственным огнём, доводящим, порою, до исступления, именуемым страстью.

И, повтори она это, пусть даже и ещё тише, я бы, наверное, сделал так, как она просила, набросился бы на неё прямо там, среди заросших могил распалённым чудовищной жаждой юной плоти монстром. Но она хранила молчание, и робость одолела её, только маленькая грудь ходила ходуном, да крупная вена на шее яростно и порочно пульсировала под смуглой кожей. Скрыл своё преступное смятение и я.

Возможно, я испытывал чувство к ней, слишком светлое для животной страсти, даже очень возможно, и оттого не смог бы свершить то, что те другие, которым она доверилась. Возможно, это было близко к влюблённости – кто способен сказать об этом по прошествии стольких лет! – ибо память порою всё искажает, делает кривым то, что тогда казалось ровно-безупречным, и выпрямляет сломанное.

Но она промолчала, боязливо оглянувшись, словно бы мёртвые навострили уши и слушают, а, быть может, и смотрят на нас во все глаза. Не страшась мёртвых, я оглянулся, тем не менее, по сторонам, а затем, недолго думая, продолжил нести чушь о тех, кто был там похоронен, в душе убеждая себя, что Ольгины слова мне лишь почудились. Будто мало со мной происходило подобных ошибок! Затем лишь, много времени спустя, на пароходе из Осло в Берген, услышав щебетание двух влюблённых, русскую речь, родную, я понял, что говорила мне тогда Ольга и то, что это был голос её души.