Юрий Теплов - «Прииде окоянный сотона», или ОКО за ОКО. Роман

– Двойную фамилию не положено.

– Почему? – не понял он.

– Потому что это из прошлого, молодой человек. Салтыков-Щедрин, хоть и прогрессивный писатель, но из помещиков. Минин-Пожарский из князей…

– Минин – староста, – возразил Иван.

– Правильно. Новгородским старостой мог в то время стать только дворянин… Прошу не перебивать, Панихидин! Выбирай: или Потерушин, или Сверяба!

Ему надоела канитель со справками и очередями. Потому сказал хмуро:

– Пишите: Сверяба.

Вечером к ним пришел Степан Герасимович. Он уже работал в исполкоме, снял где-то комнату, ждал квартиру. Выслушав Ивана, грустно улыбнулся.

– Это культ должности, Ваня. Всю эту муть смоет, не сразу, а смоет… Поздравляю тебя, Иван Сверяба! И вот – тебе.

В свертке, который он протянул Ивану, оказался серый в светлую полоску костюм. Первый в Ванькиной жизни костюм!

Молодой Сверяба старался скрыть свою радость, но улыбка так и лезла на лицо. В костюме он выглядел взрослее, не то, что в сшитой матерью куртке, из которой торчали его несоразмерно крупные кистевые мослы. Обновка словно бы зафиксировала Иванову взрослость и самостоятельность.

В том костюме он и на сцену с гитарой не постеснялся выйти, и на манеже цирка чувствовал себя любимцем публики. В нем же он совершил под конвоем печальное путешествие в красное тюремное здание под названием «Вечный зов». А когда вышел оттуда старанием папы Каряги и явился домой, узнал, что и мать распрощалась со своей прежней фамилией – стала Кирюхиной.

Иван и в армию подался всего скорее из-за того, что вдруг ощутил себя лишним в новой материной жизни. Дружеские отношения с отчимом казались ему предательством памяти отца, которого и так много предавали. Мать – ладно, женщина – тяжело одной век коротать. Но теперь вроде бы предавал уже он, единственный на земле отцов наследник.

Через год, когда Иван осваивал в Карелии первую ударную стройку, Степан Герасимович помер. Как ни торопился на похороны Иван Сверяба – не успел. Закопали страдальца Кирюхина в полдень, а Иван прилетел вечером. Побыли вместе с матерью на могиле, утонувшей в райкомовских и ветеранских цветах. Мать сказала:

– Сначала угробили, а теперь цветами перед мертвым откупаются…

Погруженный в прошлое, Иван и не заметил, как дошел до Сиреневой улицы. Свет горел только в их комнате. Значит, Томка не спала, значит, ждала, значит, придется объясняться. Она и дверь открыла сама.

– Обнаглел, да? В гулянки ударился, да?

Иван, не говоря ни слова, прошел в комнату.

– Где шлялся, паразит?

– Тише! Дочь разбудишь.

– О дочери вспомнил? А когда шлялся, не помнил? Да еще и с покарябанными губами домой явился!

– С твоим усатиком и его дружками встретился. Капитан из гарнизона помог с ними справиться.

Томка осеклась. Лицо жалобно искривилось, казалось, вот-вот заплачет. Подняла на Ивана свои серые оресниченные глаза, сказала тоненьким голосом:

– Извелась я, Вань, тебя ожидаючи.

Эти человеческие слова тут же нашли отклик в Ивановом сердце. Ему стало жалко жену. Сел рядом с ней, даже потянулся обнять, но сдержал себя.

– Потом в гарнизоне был. Капитан пригласил.

Она удивленно заморгала.

– А чего так задержался-то?

– Серьезный разговор получился.

– Он что, холостой тот капитан?

– Женатый.

– О чем же у вас серьезный разговор был?

– О князе Кропоткине.

– О ком, о ком?

Иван повторил.

– Чего он вам сдался?

– Офицером был.

– Ну, и что?

– Меня тоже сватали в офицеры.

Жена несколько секунд лежала молча. Затем повернулась к нему.

– Как это – сватали в офицеры?

– А так. Через военкомат предложили призвать.

– Ну, а ты?

– Отказался.

– Да ты что, Вань! С ума сошел что ли? Офицеры знаешь, сколь зарабатывают? И квартиры им с удобствами дают, и одевают задарма.

– Спи! – сказал неприязненно.

– О жизни надо думать, Вань. Двое же у нас скоро будут. А ты все, как холостяк: ничего тебе не надо. Детям надо! И кормить их, и одевать, и учить.

– Хватит!

– Ладно, Вань, ладно. Не буду. Потом поговорим.

Она еще долго ворочалась, вздыхала. Иван так и не дождался, когда жена засопит в предвестии глубокого сна. Сам уснул и проспал ночь, как застреленный.

Ах, жены, жены! Мужья только думают, что они вершат семейные дела. А на самом-то деле их вершат жены. Не мытьем, так катаньем, где не додолбят, там кошачьим мурлыканьем возьмут. Через неделю Иван уже ничего необычного не видел в возможном повороте своей судьбы. Он и Железнову признался в том, когда принес ему прочитанные с пристрастием книги.