Любовь Аяме - 13 историй о любви и боли. Рассказы

Лира лезла по лесенке, стиснув зубы. Когда она оказалась наверху, то одернула юбку, и отшатнулась, ветер ударил ее в лицо. С погрузчика все поле было как на ладони, вдалеке, в дождливом мареве, виднелся яркий зигзаг грузового терминала.

Лира спрашивала, как же так. Почему так много женщин, и так много секретов? Влад говорил, что Лира придумывает. У нее такое воображение, что Влад со смехом признавался, что хватался за голову, когда слышал Лирины предположения.

Лира шагнула в багажник и контейнерный погрузчик, пища, отъехал и сделал полукруг на стоянке, огибая крыло. Влад проверял карманы контейнеров, переходя от внутренних к крайнему. Лира зашла за контейнер с почтой и вынула из сейфа в переборке конверт с документами на груз, желтый, большой, тяжелый.

Влад виделся с Лирой только на работе. В выходные он всегда был занят. Он присылал ей фотографии ремонта, автосервиса, друзей, показывая: я здесь, я не обманываю. Лиру не оставляло чувство, что она уже видела эти фотографии раньше, когда Влад показывал ей, чем занимался год, два назад.

Влад стоял на краю, спиной к открытому люку, когда Лира к нему подошла. Внизу грохотали багажные телеги, на которых вывозили контейнера. из-за шума Влад не слышал шагов, но все равно обернулся. Он посмотрел сначала на Лиру, потом на конверт у нее в руках.

Во время их последней встречи Влад поцеловал Лиру под табло. Он обещал позвонить когда приедет от родителей, и, как всегда, не позвонил. Конечно, люблю. Давай в другой день? В другой другой день. В день после другого дня.

– Вот твой конверт, – сказала Лира, и толкнула Влада обеими руками в грудь. Он попытался схватить Лиру за руку, но схватился за конверт, взмахнул рукой, как будто пытаясь взлететь, и завалился назад, спиной в пустоту.

Лира не слышала хруста костей, когда Влад упал. Поясницей на угол контейнера, с него – на телегу, вместе с которой Влада проволокло по тармаку. Лира стояла в люке, держась за переборку, а Влад лежал и смотрел на нее.

Такой удивленный. Как будто увидел ее в первый раз.

В дворцовом саду лотосы покачивались на воде, а в полумраке над ними, встав коленями на подушки, царевна Никтеб слушала, как поет, ударяя ладонями по барабану, ее кормилица Андама, с кожей черной, как эбеновое дерево. В песне Андамы звучала жалоба на чужую страну, в который ей пришлось забыть родной язык, на новое имя, которое ей пришлось принять, на бесконечную дорогу, по которой после смерти ей придется идти вместо того, чтобы встретиться с Благословенными Матерями.

Царевна Никтеб, оперевшись подбородком на сложенные руки, думала, что если бы ее отец, фараон Пылающего Скорча, услышал, о чем поет Андама, он бы велел вырвать ей язык и бросить кормилицу в пруд с крокодилами. Никтеб казалось, что Андама приняла бы смерть с радостью, как желанную гостью. Андама ненавидела и Скорч, и его жемчужину – город из белого камня, украшенный статуями богов и царей, город, в котором скоро, совсем скоро Никтеб станет наложницей, а потом и женой своего отца.

Никтеб страшил час, когда ей придется надеть драгоценный брачный убор, страшили плотоядные взгляды, который отец бросал на нее во время последней встречи. Выражение его лица, покрытого золотой краской, с подведенными синей и черной сурьмой глазами и накладной бородкой заставляло Никтеб цепенеть, как змею на солнце. Тяжелая золотая краска не скрывала глубоких морщин на его шее, а непреклонное, безжалостное выражение лица делало его больше похожим на демона, чем на бога. Люди верили в то, что отец Никтеб и правда бог, а Никтеб не верила никому и ничему, особенно холодным, липким рукам, которые забирались ей под хитон, больно мяли маленькую грудь.

За те три года, что Никтеб готовилась стать наложницей, она расцвела, как пустынная роза. Никтеб была обучена всем благородным искусствам – танцу, пению, этикету, светской беседе, всем придворным доблестям – дипломатии, языкам, рисованию, геометрии, астрономии и черчению. Но какой толк был ото всех талантов Никтеб, если она никогда не покидала дворца? Ее голос должен был не звучать призывами к миру над столом переговоров, но услаждать слух ее отца, ее глаза должны были не вглядываться в пустынное марево в поисках оазисов, а с обожанием смотреть на своего мужа и господина, а ее руки… Никтеб передергивало от отвращения, когда она думала о том, что придется делать ее рукам.

Запертая во дворце, Никтеб была точно такой же невольницей, как Андама, и в ее песне Никтеб узнавала свою тоску, но у Никтеб не было дома, в который она могла бы вернуться – ее дом был ее темницей. Последний раз кормилица видела пустыню, когда ее еще ребенком привели во дворец в подарок матери Никтеб, а Никтеб не видела пустыню, колыбель ее народа, никогда. Она бы жизнь отдала за то, чтобы увидеть, как в бархатной черноте ночи вспыхивают, словно драгоценные камни, звезды, но отец считал, что Никтеб не нужен мир: ее миром должен был стать он сам.