Светлана Смолина - Китайская чашка

Он очнулся от любовного похмелья посреди внезапно расцветшего утра, еще не зная, что навсегда отравлен ядом понимания и сострадания, что партия сыграна до конца и реванш потерял всякий смысл. Его мучила мигрень, злил цейтнот и беспокоили два десятка неотвеченных вызовов на экране мобильного. Он не задавался романтическими вопросами, когда она позволит увидеть ее снова или сможет ли он обрести свободу в чьих-то еще объятиях. Он старался не шуметь, не попадая ногой в штанину помятых брюк и выуживая из-под кровати носки. Задетый столик зазвенел грязными чашками, но она не пошевелилась, уткнувшись носом в сгиб локтя. Гость представил вульгарное обсуждение прошедшей ночи за утренней чашечкой кофе и фальшивый поцелуй на прощанье, и проникся благодарностью к ее глубокому сну. А соседка наблюдала за ним из-под ресниц, не обнаруживая своего бодрствования, и, когда заботливо придержанная дверь щелкнула стареньким замком, спрятала лицо в подушку и зарыдала горько и безутешно, как поруганная Аяксом Кассандра.

К вечеру следующего дня его мигрень разбилась о две таблетки обезболивающего, и он обрел способность полноценно думать и действовать. По дороге домой он даже не вспомнил о произошедшем накануне грехопадении и не посмотрел в сторону соседской двери. Ему хотелось тишины и покоя, однако уже за порогом своей квартиры он вспомнил, что ему предстояло отложенное объяснение с женой. Спутница жизни встретила его в прихожей прохладным приветственным поцелуем, и даже ужин был уже разложен по тарелкам. Он натянуто шутил, без интереса переключал каналы на телевизоре и мысленно сочинял правдоподобную историю, где он провел предыдущую ночь. История, как нарочно, не сочинялась, и он украдкой взглядывал в бесстрастное лицо жены, представляя, как исказятся холодные черты, когда их обезобразит неверие и праведный гнев. Но она вела себя так, будто он был примерным мужем, и к концу ужина он перестал изводить себя глупым сочинительством. Его бездарный рассказ изобиловал массой пустых деталей. В нем фигурировали дальние родственники и забытый в офисе телефон, что никак не объясняло припаркованной до утра у подъезда машины. Но жена ничем не выдала недовольства или обиды, и ему даже в голову не пришло, что она тоже не хочет участвовать в этом фарсе и делать вид, что поверила в его шитое белыми нитками вранье. Удовлетворенный исходом вечера, он позволил себе пропустить пару стаканчиков виски, и после второго в хмельной голове будто щелкнул выключатель, а мысли и желания устремились к соседке почти против воли. Но жена с равнодушным зевком заметила: «Опять у подъезда служебная ауди. Что в ней находят эти самцы? Ни кожи, ни рожи. Обыкновенная лабораторная мышь». И пока он вникал в смысл сказанного, она окатила его понимающим взглядом и ушла смывать обманчиво-теплый дневной макияж с холодного лица.

Сосед, решивший, что теперь эта женщина принадлежит ему целиком, с ее крохотной квартиркой, понимающими глазами, умелыми руками и запахом кофе над китайскими чашками в тончайшей паутинке растрескавшейся эмали, почувствовал себя наивным мышонком, попавшим во вкусно пахнущую мышеловку. Угольно-черная ауди, длинная и враждебная, как вражеская субмарина, с приоткрытым люком, на ребре которого повисали и рвались отражения сизых облаков, как неделю, две недели, три месяца назад поджидала назад «избранника народа», сошедшего к электорату с депутатского Олимпа.

– Шлюха!

В нем росло и крепло озлобление против обеих женщин. Против той, что фальшиво напевала старый шлягер в его ванной, и той, что удовлетворяла прихоти высокопоставленных самцов в квартирке с геральдическими лилиями французских монархов на выцветших обоях.

Он смотрел перед собой невидящими глазами и представлял точеный профиль, выступающий из ванильного плена подушки, как оживший римский барельеф. То, как она неспешно отворачивает голову, уклоняясь от назойливых поцелуев, а потом загорается и целует сама, и вновь отодвигается, раздувая угли чужой страсти, чуть припорошенные усталостью.

Он знал ее сегодняшнего гостя по многочисленным фотографиям и телеинтервью. В этом человеке его нервировало все, от дорогого костюма с пришпиленным к лацкану триколором до базарного говорка южных губерний и манеры чинно обращать одутловатое лицо к собеседнику, сомневаясь, стоит ли удостаивать его ответа. А теперь этот отвратительный боров был буквально у него за стеной, и сосед не мог отделаться от картинки, на которой тот слюнявит синюшными губами беззащитную женскую шею с пульсирующей жилкой, цепляется короткопалыми лапами за плечи и тянет к себе, на себя, задыхаясь в мутной похоти и ливневом потоке волос.