Валерий Рощенко - Матросские рассказы

– Всего-то делов! – орет Сохов, но в машину садится.

Я не знаю, что понимает Лера в такой тарабарщине, но лицо у неё светлеет.

– Я давно выбрала! – говорит она всем и мне в частности.

– О’кей! Тогда мы спокойно и с удовольствием принимаем ваше приглашение, мисс.

Сивашов плюхается в машину, за ним Геночка. Я – на переднее сидение.

Лера включает скорость.

– Так, значит, вы похитили у дяди его авто? – допытывается Соха.

Сивашов толкает его в бок: кончай базар! По радио передают фортепианную музыку. Звуки вспыхивают, словно светлячки, попеременно гаснут, вспыхивают снова, разноцветные, целыми гирляндами, как на новогодней елке, потом замирают, оставляя в душе след светлой чарующей грусти…

– Ноктюрн Фридерика Шопена, – блещет эрудицией меломан Сивашов, – ре-минор, написан в Испании после разрыва с Жорж Санд, незадолго до смерти, после которой сердце Шопена было перевезено на родину, в Варшаву, в тело упокоилось в Париже…

– Удивительное утро! – говорит Лера. – Природа словно умылась и почистила зубы.

Геночка хихикает сзади.

Мелькают полосатые штанги шлагбаумов, маневровый паровозик кукарекает на стрелке. Под белыми опахалами деревьев машина останавливается. Дальше – решетка ворот и становые якоря порта. Когда все выходят, Лера подаёт мне листок из блокнота: номер телефона.

– Теперь наверняка не забудешь! – говорит она с укором. – Звони, герой нашего времени.

На следующий день Геночку Никишина приглашают на ковер к инспектору по загранкадрам. Мы с Сивашовым застываем за дверю. Не из-за «залета» ли в медвытрезвитель? – ломаем голову. Любитель приключенческой литературы вылетает из кабинета загрансектора красный и потный, как пожарная машина.

– Брагин! “Янтарные горы”! – в руках трепещет голубенький бланк направлния.

– Ну-у!.. Такой лапоть! – вздыхает Моцарт. – Лучше, чем у Сохи! Молоток, Гена! Так держать!

– Когда в море? – спрашиваю я.

– Завтра после нолей.

– Семь футов, старик! – мы крепко тискаем его детскую руку.

Парень, ничего не соображая, мчится к воротам порта. Мы смотрим ему вслед.

Вот та минута, ради которой он пять лет носил матросскую робу, штудировал на самоподготовках учебники по навигации и астрономии, драил гальюны, лоснил ботинки, утюжил перед увольненями голубой гюйс. Она наступила. Так самолет, разбежаевшись, отрывается от грешной земли. Секунду назад он был неуклюжим земным существом, и вдруг – птица, и жить ему уже по небесным законам. В человеке так же исподволь накапливается и накапливается какое-то качество, и наступает минута – оно достигает критической величины, и человек преображается. Он еще не понимает, что с ним произошло, но окружающие уже смотрят на него по-другому. С той минуты ему жить по новым законам. И, возможно, эта потребность перевоплощения объективна, она от Бога. Потому что Время, как видно, требует своей дани.

Через несколько дней гудит и снимается с якоря “Светлогорск”. Соха уходит в Берингово море. На берегу остаемся мы с Моцартом. Бредем понуро в плавгостиницу «Ительмен». Не проходит месяца, почти одновременно, мы получаем свои направления: я – на “Антарес”, Сивашов – на “Дунай”. Наскоро жмём друг другу руки и, грустно улыбаясь, расходимся в разные стороны; не представляя, когда теперь вновь придется свидеться.

Перед отходом в рейс я звоню Лере, но не застаю дома.

– Валерия в университете, – отвечает приветливый женский голос. – Что-нибудь передать?

– Передайте: звонил Виктор.

– Ах, Виктор! Что же вы не заходите? Валерия мне все о вас рассказала…

– Мы сегодня уходим в море.

– На каком корабле?

– Антарес”. Теплоход “Антарес”.

– Хорошо. Я передам. Счастливого плавания, Виктор! Будем ждать…

На душе – тепло и уютно: тебя ждут, ты кому-то нужен… Удастся ли пронести через долгие месяцы рейса эту уверенность? И – с одной стороны, и – с другой…

Океан – это иной мир. Закономерности его и ритмика очевидней и четче. Океан терпеливо, методически преподает человеку свои уроки, точно строгий седовласый профессор, которого не взять на ура, сколь не жонглируй пестротой цитат из хрестоматий; он верит лишь глубоким познаниям по сути дела. Волны его – звенья цепи, дожди – слезы планеты, шторма – освежающий душ на души людей, вода за бортом – масло, смазывающее гиганский миханизм. Утренние, вечерние зори мелькают перед глазами, как велосипедные спицы, сливаясь в сплошной сияющий круг; наподобие ореола или святого нимба, он стоит над планетой Земля. А берег – взбалмошная капризная кокетка – все отчуждается, дразня и беся, пока не превращается в какой-то непонятный безумный мир. Экзотика разных стран, куда судно заходит сдавать или принимать груз, поначалу веселит, радует глаз; но и она утрясается до обыденности; ее уже воспринимаешь, как технологию познания смысла жизни. Где-то сменилась мода на женские шляпы, рок-н-ролл уступил место твисту, твист – чарльстону, перед телевизионными камерами взвинчиваются незнакомые балерины, выкаблучивают новые кинозвезды, хоккеисты плюют зубы на лед, с Байконура взлетают космические аппараты, хлеборобы Ставрополья принимаются за уборку яровых, и тебя в этой суете, безалаберности будут помнить?! Расчитывать на это как-то легкомысленно. Сознание опирается на абстракции меридианов и параллелей, выдуманных человеком; а время измеряется количеством вахт, отбарабаненных на ходовом мостике, и для тебя планета Земля – уже хорошо отлаженный механизм, вращающийся в окрестностя… Солнца. Он не перпетум-мобили, но что-ир близкое. Чтобы функционировать долго и надежно, ему требуются смазочные масла. Может, океан – такое масло!? Тогда кто – мы? Мы тоже обязаны жертвовать собой, чтобы он ерутился как надо?..