Ирина Владыкина - Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов

У Петра было три состояния его жизненной линейки: безудержный трэш, жизнь-говно и все-равно-никак.

«Все-равно-никак» было больше, оно могло длиться месяцами, иногда неделями. Какой-то периодичности в смене этих состояний он не наблюдал, хотя все время пытался поймать закономерность. Может быть, она и была, но чтобы разгадать эту загадку, нужно подойти с другой стороны. Он считал и так, и эдак, делил, умножал, вычитал, даже пробовал дифференциальные уравнения, пытался использовать нейронную сеть, но так и не смог ее освоить. Но к красивой картинке не приходил. Закономерность была, это точно, он знал это всегда. С тех пор, как осознал, что есть только три этих состояния. Если бы не было, то и Петра бы не было. Он даже на мехмат пошел, чтобы понять это уравнение его жизни. Иногда казалось, что он вот-вот и найдет ответ, но какая-нибудь последняя цифра выходила из красивой системы уродливым боком. И теория рушилась.

Вот, это уравнение показалось ему самым близким к истинной картине, но, к сожалению, должен был быть еще один элемент, чтобы все сошлось. Не сходилось! Не сходилось!

Это «все-равно-никак» – какое-то состояние куколки. Тебя ничего не волнует. Ты сидишь в своем коконе в виде желе и просто живешь. Даже перемен никаких не ждешь, ты просто кисель, природный физиологический кисель. И не важно, что у тебя есть руки-ноги, знакомые, работа и передача“Рейтинг выживания в дикой природе», которую ты с завидной регулярностью смотришь по телевизору, ты кисель. И тебя ничего и никто не волнуют.

Он встречался с Настей, занимался с ней сексом, ел, спал, работал, ездил в метро, писал письма маме, большие, в две страницы А4 двенадцатым шрифтом, читал статьи на «Хабре». Но внутри него происходило загустение природного субстрата. Душа его была бесцветной, иногда ровных светлых тонов. Постепенно она темнела, и тогда Петр выдавал разного рода идеи-рисунки, рисунки устройства мира и человеческих отношений. Внутри себя он был не подвижен, его эмоции были ровными, его ничего не радовало и не волновало. Иногда он шевелил брюшком, ничего не воспринимал, однако дышал, испарял пустые, никому не нужные слова и мысли, мало зарабатывал, расходуя накопленные в предыдущий период «мир-говно» ресурсы. Одним словом, получал необходимую для внутренних изменений энергию. Менялся не только он, менялся весь мир вокруг него. А изменения эти значительны. «Ровно-никак» было трамплином от «жизнь говно» к «невероятный трэш». Требовалась коренная перестройка из гусеницы в бабочку. Только вот трамплин для изменений занимал времени гораздо больше, чем наслаждение самими изменениями. Даже для незначительных движений в его картине мира, а уж тем более в его внутреннем мировосприятии, требовался этот трехступенчатый цикл.

Подобные преобразования происходят в фазе куколки и начинаются с распада органов гусеницы. Они превращаются в жидкую массу, состоящую из обогащенной продуктами распада крови. Процесс захватывает пищеварительную систему и мышцы (поэтому куколка неподвижна), но развитие нервной и половой систем не прерывается. На следующем этапе метаморфозы образуются органы взрослой бабочки. Обычно развитие насекомого в куколке продолжается 2—3 недели. Но у зимующих куколок, а также в неблагоприятных условиях, например при засухе, этот период продлевается до нескольких месяцев.

И оно того стоило.

Ведь приходил «Невероятный трэш».

Но в этот раз все было как-то иначе. После «все-равно-никак», судя по всем реакциям организма и когнитивным вывертам психики, надвигался не «трэш», а «жизнь-говно». Тело начинало тоскливо подламывать, как будто тебя всего изнутри побили. Били долго, нещадно и заковыристо изощренно, так чтобы ни одного живого места не осталось. В голове гудело, движения становились уныло заторможенными. Заметно ли было это внешне, Петр не знал и в последнее время стал догадываться, что люди его «жизнь-говно», а в народе депрессию, воспринимали не правильно. Его все время спрашивали: «А что ты такой злой»? А продавщицы в магазине быстро пробивали товар, в два раза быстрее обычного, отсчитывали сдачу и даже как будто забывали на прощание дежурно улыбнуться. Почему-то никто не спрашивал его: «Тебе плохо?» Или: «А почему ты такой грустный? Что-то случилось?». «Не налить ли тебе чайку?». «Давай я с тобой посижу». Море, миллион вариантов. Но они спрашивали: «А что ты такой злой?».

И это действительно злило. Неужели не видно, что мне плохо, что жизнь говно, и погода дрянь, и вы все пустые твари? Тоска накатывала волною, которая будто искала берег, но не находила его, разбиваясь об еще одну волну ощущения бесполезности происходящего. Петр даже не задавал себе вопрос о том, зачем все это, для чего мы живем, что будет с нами, и зачем всё, если мы всё равно все умрем? Его это не удручало. И в конце концов что-то еле уловимое, размером с ячменное зернышко, в центре его тела всегда знало, что этот вопрос он задавал себе тысячу раз и тысячу раз получал ответы, всегда разные, но удовлетворяющие его в той жизни, в которой этот вопрос приходил. А вот в этой ростовско-московской, а теперь уже почти совсем московской жизни не приходил. Приходило «жизнь-унылое-говно». И ему не хотелось есть, от еды тошнило и выворачивало наизнанку. И если он не успевал добегать до унитаза тошнило прямо туда, куда придется. И поэтому он всегда носил с собой сменную футболку – неизвестно, когда и где накроет. Секса вообще не хотелось, как будто он существовал на отдельной планете, планете, где люди были другие, с восемью руками и огромного роста. Спал он мало, забываясь уже под утро, умаявшийся сбивчивыми, солеными мыслями. Самое отвратительное, что никому об этом нельзя было рассказать. И не то, чтобы его состояние было уникальным, просто тот букет говна, охватывающий его с ног до головы, окукливающий без спроса и непонятно когда собиравшийся закончиться, передать словами невозможно. И только тела в метро его спасали.