Сергей Корнев: В стиле фьюжн. Рассказы

– Когда мама умерла, я продал почти всё, что здесь было… Всё, что смог продать… Потерять самого близкого человека очень тяжело, а вещи только лишний раз напоминали бы… – поведал Валера скорбным голосом и шмыгнул носом.

– Как без кровати-то? Не на полу же? – расстроился я. Меня мало волновали его сентиментальности по поводу матери. Честно.

– На полу, конечно. Где же ещё, раз тебе в зале не понравилось? Давай пока так, а там посмотрим, окей? Сейчас Аня всё сделает.

Аня вышла из душа и всё сделала. Постелила покрывало на ковёр и накрыла «поляну». Мы уселись на пол – я во главе «стола», Аня напротив меня, Валера на уголке рядом с ней.

Он налил всем водки и, взяв стакан, сказал:

– Ну, как говорится, прощай разум, встретимся завтра!

Собственно, на этом разум с нами благополучно и распрощался.

Мы пили водку, запивали её пивом и закусывали колбасой. По ходу Валера болтал без умолку. Опять жаловался на жизнь. Ностальгировал. Вспоминал маму. Аня немного повеселела, ожила, но была немногословной – да, нет, не знаю. Временами бросала на меня острые, изучающие взгляды. А я от нечего делать разглядывал плакаты-календари на стенах – все прошлых лет, за 1993 год, за 1997-й, 2001-й, 2003-й, 2007-й, 2009-й, 2010-й, самый поздний за 2013-й; все церковные, с храмами, Богородицей и святыми.

Разглядывал Аню. Она сидела, поджав по себя ноги, в свободной, видимо, Валериной, майке белого цвета на голое тело, так что соски торчали, как совесть на исповеди, и мне чертовски нравилась эта девушка.

Валера внезапно замолчал, будто что-то вспомнил. Посмотрел на меня, затем на Аню, и лицо его сделалось красным и влажным.

– Кисуль, ты в трусиках? – спросил он её. – Сними.

Она встала, быстро сняла трусы, и снова села, как прежде – ноги под себя. Я мельком увидел тёмный пушок – там, где у неё то, что мне было нужно, – и, отчего-то устыдившись этого, отвёл глаза в сторону. Бездумно поискав ими другую цель, нашёл календарь 1993 года с иконой Богородицы. Богородица посмотрела на меня, как мне показалось, слишком осуждающе, и я сосредоточился на пиве.

Странно, но вся эта ерунда развеселила меня. Я еле сдерживался от смеха.

– Валер, а что ты делал в 1993 году?

Он меня не сразу понял. Нахмурился настороженно.

– Как что? В школе учился. Чудной какой-то вопрос…

– Уроки не в этой комнате учил случаем?

– Может, и в этой. Не помню. Я не люблю то время вспоминать, мне не нравилась школа. Да и кому какая разница, где я уроки учил? Почему ты спрашиваешь?

– Школа не нравилась, потому что учился плохо?

– Нет. Учился я хорошо. Только там уроды одни были.

– В школе? Одноклассники, что ли, чмырили?

Тут до него дошло, что я над ним подшучиваю, и он заулыбался.

– Да ну тебя… Это не интересно никому. А вот это тебе будет по-настоящему интересно. Солнышко моё, иди-ка сюда! Знаешь, что мы сейчас для этого хорошего человека сделаем?

Аня послушно передвинулась к нему.

– Что, Валер?

– Покажем ему кое-что. Ляг на спину.

Она легла, а Валера разнял её ноги, открыв моему взору картину, которую нарисовал бабий бог. И за которую мужской бог дорого заплатил.

– Вот видишь, Сеня, – сказал он, небрежно поглаживая эту самую картину и запихивая внутрь неё свои пухлые пальцы, – твоя жена, небось, не стала б так делать и для родного мужа, потому что эта вот дырка, видите ли, её святая святых. А моя жена даже для чужого мужика себя не пожалела.

– Я уже говорил тебе, что не женат, – ответил я, в очередной раз простив ему «Сеню». Мне было сложно на это всё смотреть, и я отвернулся.

Отвернулся на календарь 2010 года с церковью Покрова на Нерли – по мне так, это самое исконно русское место на Руси, тихое и красивое. И ведь ничего особенного там нет, а дух замирает от красоты.

Вспомнилась Дашка. Девушка, которую я любил тогда, в 2010-м, и теперь ещё, наверное, не остыла совсем та любовь. Мы были там, на Нерли у церкви Покрова: бродили вокруг этого здания, пришедшего в наше время из глубины веков, сидели на берегу этой тихой речки и вместе замирали от красоты. А через пару лет Дашка ушла от меня. Поэтому я и не женился.

Вскоре Валере надоело ковыряться у жены в её «святая святых», и он позволил ей подняться. Ноги же поджать под себя не позволил.

– Не надо так сидеть, солнце моё. Сядь свободно, не стесняйся, тут все свои. Раздвинь, раздвинь ножки. Вот так, правильно, молодец.

Я заметил, что в Ане произошла перемена. Она стала похожа на яблоко, лежащее под деревом в осеннем саду: вялое, с подгнившим бочком. И всё равно полное сладости внутри себя. Хоть и такое жалкое с виду, и – да, грязное. Одинокое, безропотное. Смотрящее с мольбой: на, ешь меня, ну же, подними и съешь. Пока ещё не слишком поздно. Иначе я сгнию под этим вот деревом, и мой труп занесут снега. А дереву будет всё равно. Ему всегда всё равно. Дерево – это Валера, конечно. А я бы поднял и съел.