Александра Жуковская: Аморальный долг. Рассказы

И, как водится, было шумное, богатое застолье, где она держалась прямо и строго, стараясь не смотреть на жениха, до ушей перемазанного гусиным жиром; но тут гости взревели, и пришлось, плотно сжав губы, терпеть липкие, сальные поцелуи, и подумалось – скорее бы вечер, что ли. Потом вспомнилось, что случится вечером (мать всё описала в красках), и стало совсем уже тошно.

А вечером пришёл человек от молодого барина и о чём-то долго говорил с её отцом в сенях; пьяный жених спал, нависнув над тарелкой. В конце концов отец сплюнул себе под ноги, грязно выругался, махнул рукой и скрылся в доме. Человек подхватил её под руку и куда-то потащил.

– Да ты не бойсь, не бойсь, – повторял он всю дорогу; она и не думала бояться, радуясь неожиданной отсрочке. Из темноты выплыла барская усадьба, и высокая лестница, и свеча на столе, и эфемерное существо в шёлковом халате, которое она видела всего раз, да и то издалека – приезжал прошлым летом, и она, щурясь, любовалась на него. Теперь же это прекрасное, немыслимо далёкое существо было совсем рядом, и щёку обжигало горячее дыхание, и дерзкие губы, не имевшие ничего общего с сальными губами жениха, коснулись её шеи. И стало жутко и стыдно – нет, не тем стыдом, о котором шептала кроткая, богобоязненная мать и недавно вышедшие замуж подруги – стало стыдно своих грубых рук и коротких в заусенцах пальцев, которые не могли, не смели касаться этой нежной, волшебной кожи; шёлковый халат скользнул на пол, комната закачалась и поплыла…

Потом, напряжённо пытаясь разглядеть в кромешной тьме надменный профиль и высокий лоб, она медленно осознавала – и внезапно вспомнила, о чём, краснея и хихикая в рукав, говорила замужняя подруга. Простая, страшная мысль ожгла ужасающей ясностью.

Завтра она вернётся в свой мир – грязный, жалкий, жестокий, измученный надрывной работой, провонявший селёдкой и тулупами, будет гнуть спину, будет рожать детей, будет, будет… и уже никогда, никогда…

Очень тихо (только бы не разбудить!) она выбралась из пышной постели и, зажав себе рот, стянула зацелованное горло розовой свадебной лентой…

Он был страшно поражён этой нелепой смертью. Почему так, думал он, ведь привычное дело. И, мучаясь запоздалым раскаянием, отменил право первой ночи – а всего через пару лет отменили крепостное. Этого он не узнал, потому что совсем скоро сгорел от чахотки – словно предчувствуя близкую смерть, торопился жить.

***

Двенадцать сорок.

Зазвонил будильник, и она впилась глазами в бесконечно дорогое существо – успеть бы наглядеться в последние минуты, потому что вряд ли потом увидит; она так и не научилась верить в чудо, хотя вот же оно, произошло, мимолётное, хрупкое, и резкий звук вот-вот раздробит его на куски…

Но он, не открывая глаз, повернулся и ударил по кнопке; всё стихло, и слышно было только, как вокруг кипит жизнь. Скрипели качели, лаяла далёкая собака, кто-то закричал с балкона: «И селёдку не забудь», стучали каблуки, гудели машины… текли стихи.

Гиперреализм,

Поиски подвоха.

Наступила жизнь,

Уплыла эпоха.

Времени – в обрез,

И сигнал не ловит,

Да сияет крест

В пыльном изголовье.

Распахнуть окно,

Где рассвет растаял,

Стать совсем иной,

Замереть, врастая.

Мокрые глаза,

Давящая нежность…

Он не знал и сам,

Чем дарил нас, грешных.

Ну и что, сказала она, нацарапав слова на обрывке салфетки. Это очень плохие стихи. Чёрт с ним, сигнал, а тут ещё крест откуда-то взялся, ничего не разобрать. И, чтобы вызвать в памяти этот невесть откуда возникший крест, она закрыла глаза и погрузилась на совсем уже немыслимую глубину.

***

Толпа напирала, разгорячённая, потная, жадная до зрелищ – сливалась в многоголосое, жестокое чудовище, ко всему прочему совершенно расхлябанное – каждый норовил двинуть соседа локтем по чему придётся, все толкались, чертыхались, лезли вперёд.

Она никогда не была охотницей до такого рода зрелищ, просто проходила мимо, так что по-любому ничего не смогла бы разглядеть. При желании не всем удавалось – куда уж ей без желания-то? Тем более что горевший вдали костёр быстро дал ей понять, что происходит. Только это могло так радовать толпу.

Сердце тревожно сжалось. Она отчего-то не любила насилия.

– За что его? – спросила она у старушки-божьего одуванчика в заячьем тулупчике и пуховом платке.

– Нечто не знаешь? Безбожник, – старушка поджала губы, и сморщенное лицо приняло выражение благочестия.

Ну, конечно! Что ещё могло так распалить сердца, вызвать такое дьявольское бешенство, как не религиозный экстаз? Она вспомнила строгие мудрые лики по часовням – разве этого хотели святые? Вспомнила бледно-восковую, сумрачную фигуру Распятого – ведь когда-то с Ним было точно так же…