Елена Богатырёва - Фиса

С вьетнамкой этой у нас потом чуть международный скандал не вышел. Ну, пока мы посуду за собой не мыли, она на нас только круглыми глазами смотрела. Когда стали лекции прогуливать, а точнее – просыпать, она губы начала поджимать. Ну а когда к нам мальчик пришел за конспектами – скромный такой, робкий – и мы посадили его чай пить, она так по комнате заметалась, будто ее девственности лишают.

– Больная попалась, – определила Фиса.

И я быстренько с ней согласилась. Потому что если не согласиться, значит, не она больная, а мы. А мне и без того казалось, что мы все время что-то не то делаем. Но у Фисы чувства вины не было. Не приживалось оно в ее сердце. Ее сердце вообще ровно половину человеческих чувств не вмещало. Зато вторая половина, которую оно вмешало, была раздута до сверхъестественных размеров…

Все мои однокурсники живут теперь припеваючи. Семьи, дети, обожаемая работа. Некоторые, самые сердобольные, когда я с ними встречаюсь, даже уверяют, что не было тогда ничего особенного. Просто все были намного моложе, студенческие годы и все такое. А в общем – ничего не было. Но ведь остались следы какие-то. Вот дочка у Фисы… или Оз, например, который всю эту кашу и заварил. Он ведь где-то бродит до сих пор, его ведь так и не нашли тогда. И мне до сих пор снится по ночам, как черный король умирал у меня на руках. Его нет, но остальные-то все живы, многие живут в одном городе. Но я все равно не сумею сказать вам, почему это все так нужно мне. Учитель тоже пока не знает. Он говорит – ты должна сама прийти туда, к тому, что тебя мучит или зовет. Тогда и узнаешь.

И я тренируюсь.

Каждый день.

Как солдат.

Ложусь на свой шикарный белый диван. И начинаю считать: десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один…

Вообще-то, когда все это закрутилось, нас было четверо. Мы с Фисой обжились уже с нашей вьетнамкой. И вечерами, совершая обход коридора, встретили как-то двух девиц.

Нет, нет, здесь нужно остановиться и несколько слов сказать про сам коридор. Его можно было бы смело занести в книгу Гиннесса по протяженности и по количеству душераздирающих историй, которые в нем когда-либо происходили. Коридор жил собственной жизнью. Он диктовал стиль поведения в этом старинном клоповнике, он регулировал уровень громкости голосов и способствовал выбросу в кровь гормонов, вызывающих чувства, которых вы никогда бы не испытали вне его стен.

Девицы, которых мы встретили, сидели на полу под дверью, что было абсолютно естественно, и растерянно хлопали глазами, что было совсем не естественно для нашего коридора. Здесь обычно кто-нибудь тут же снимал вашу растерянность крепким метким словом или добрым советом. А может быть, мы с Фисой просто были первыми, кто на них набрел. Девицы учились на нашем курсе, и поэтому Фиса смело взяла их в оборот.

– Вот где мы с Тошей сегодня чайку попьем.

Но девицы среагировали странно. Одна из них закатила глаза куда-то вверх и вправо, как святой Себастьян, пронзенный добрым десятком стрел, а другая – та, что помельче, – насупилась, но, как фокусник, достала из-за спины чайник и чашку и протянула Фисе:

– Пожа-а-алуйста. У нас здесь как в «Алисе» – все время полпятого!

Услышав ее слова, подружка, сидевшая рядом, переместила глаза вверх и влево. Я, кстати, тогда вспомнила, что святого Себастьяна рисовали многие художники. И подумала, что так, как сейчас, – все равно похоже.

Но от Фисы так просто было не отделаться. «Если я чего решил – я выпью обязательно», – это же ее любимый Высоцкий про нее сказал, хотя и не был с ней знаком. Она подсаживается на пол, облокачивается на противоположную стену (я, естественно, с ней рядом), отпивает из чашки и ковыряет девиц дальше:

– А чего это мы все здесь сидим? Может, в комнату пройдем?

– Зачем это? – тараща глаза, спрашивает маленькая.

– Что ж пустой чай пить?

– Пожа-а-алуйста, – с глубоким вздохом говорит девушка и достает из-за спины кулек с пирожками.

– Может, к нам пойдем, – робко предлагаю я.

Наши новые знакомые не встают – вскакивают и ведут себя как моя собака, заслышав слово «гулять» – только что хвостом не машут. А напружинились – точно как она.

И пошли. Оказалось, их в комнату с какой-то иностранкой поселили. Не то с гречанкой, не то с латиноамериканкой – не помню уже. А та на следующий день замуж вышла за своего то ли грека, то ли латиноамериканца. Замуж-то она днем вышла, а в комнату мужа законного привела ближе к ночи. «Вы, – говорят они нашим девицам, – не беспокойтесь. Мы вам мешать не будем». И стали над своей кроватью балдахин пристраивать. Получилось – как палатка. Ничего не видно. Но как зато слышно! Пролежав так первую брачную ночь своих соседей, вытаращив глаза в кромешную темноту (причем одна из них таращила их с ужасом и много лет после этого от мужчин шарахалась, а другая – наоборот – с превеликим любопытством, которое ей вообще по жизни очень было свойственно), обе девицы, не сговариваясь, засекли по инерции время, когда все это кончилось, – к рассвету приблизительно. И с тех пор так и сидели каждую ночь на полу рядом с комнатой, ожидая, когда на небе забрезжит тоненькая полоска зари.