Пётр Межурицкий - Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская

– Ты прямо, как еврей, генерал.

– А я о чем! – радостно оживился князь. – Говорю же, что хочу обратить Ваше внимание на французов! Ну, посуди сама, государыня, кто они, как не жиды?

– Конечно жиды! – не стала спорить императрица, – Но это еще большой вопрос, кто жиды, а кто не жиды.

– Конечно вопрос, еще и какой вопрос! Еврейский вопрос и есть. Посуди сама, государыня, ну кто такие эти французы? Носатые, болтливые, гиперактивные, хитрые, наглые, бестактные, аморальные, жадные, вездесущие…

– Ты еще скажи: бессмертные и всеблагие, – прервала императрица. Впрочем, заметно было, что она скорее озабочена, чем сердита.

– Тебе, матушка, оно, может быть, и смешно, – осмелел Потемкин. – А каково мне, русскому человеку? Как говорит народ: брякнула иголка во ящичек, полно, иголка, шить на батюшку, пора тебе, иголка, шить на подушку.

– Это еще что такое?

– Да я и сам не пойму, Ваше Величество. Прямо сказать, белиберда. Не вели казнить, матушка. Но другой поэзии, окромя народной, у нас пока нет.

– А что же образованное сословие?

– Да какое оно на хрен образованное, – с тоской произнес князь, – Не мозг нации, а говно. Это с одной стороны. А с другой, может, чего и пишут, да показать стесняются. И то сказать, матушка, а что писать-то? Напишешь, скажем, оду во славу тебе, тут же завистники наплетут, что, мол, конъюнктура. Еще и нерукопожатным ославят. А хулу какую на тебя сочинишь, дык, ведь лично я запорю мерзавца. Как же прикажете сочинять-то? Поэтому и сочиняют у нас только либо умом тронутые, либо совсем уж полные дураки. О какой изящной словесности может идти речь в такой общественно-политической атмосфере? Вот, значит, такую литературу и имеем, которая никому не в радость: скука, заумь, сплошные униженные и оскобленные, понимаешь, а в целом фига из кармана, читать тошно.

– Тошно, – согласилась императрица. – Тоска дорожная. Словно не книгу читаешь, а из Петербурга в Москву путешествуешь по нашим-то трактам. А если ты при этом еще и не императрица, допустим. Как это вообще тогда читать можно? Кстати, нет ли у тебя парочки модных ныне сочинений на примете? Ведь пишут же что-то по-русски, хотя никто и не читает.

– Хуже, матушка, – уточнил князь. – Скорее, читают все же по-русски, хотя никто и не пишет. А как писать прикажете, когда, если ты сочинитель, тогда непременно либо государственник, прости господи, либо иностранный агент, а все другие литературные репутации находятся у нас в переходном, терминальном, можно даже сказать, транзитивном состоянии. Нет, ничего у нас с поэзией не получится, а выйдет вместо философии беллетристика, а вместо беллетристики философия. Что же касаемо дисциплинарных различий…

– О дисциплинарных различиях как-нибудь в другой раз, – строго прервала поток красноречия князя императрица. – Ишь, хвост распустил! Только вожжи ослабь, все в филологи подадутся – души свои спасать. Кто о государстве радеть будет, ничего не подскажешь, генерал?

В наступившей затем тишине князь видел круги у себя перед глазами и с трудом верил, что все еще продолжает держаться на ногах. О своем будущем он старался не думать, вполне обоснованно полагая, что чего-чего, а этого у него уже нет.

– Ладно уж, – примирительно произнесла императрица. – С Де Рибасом, небось, вчера пил?

Поняв, что прощен, князь молча и от всего сердца повалился на колени.

– Ступай, генерал. Ступай, да помни!

Князь исчез, а императрица погрузилась в геополитические раздумья. Уж и впрямь, не переборщила ли она с этими французами? С другой стороны, ну и что из того, что жиды? Может, оно и к лучшему? А что если действительно жидов из Европы, да в Россию переманить? Разыграть еврейскую карту? Императрица вспомнила знаменитое семейное предание об одном из величайших своих родственников Фридрихе Гогенцоллерне.

Двоюродная тетушка рассказывала ей, что однажды король Пруссии, сам Фридрих Великий, впал в беспросветную депрессию и практически разуверился в существовании Бога. Управлять страной, то есть гнуть кого надо в бараний рог без веры, что именно это угодно Господу, он совершенно не мог. Да и впрямь, какого же нужно быть о себе мнения, чтобы отправляя человека на казнь или тысячи людей на войну, полагать, что делаешь это ради собственного удовольствия?

В общем, Фридрих, казалось, безнадежно расклеился, положение монархии резко ухудшилось, а народ, почувствовав, что стал неинтересен власти, мало-помалу и сам себе начал казаться не таким уж достойным внимания. И все могло кончиться весьма плачевно для Пруссии, ее короля и народа, если бы Фридриху не пришла в голову счастливая мысль побеседовать со своим духовником.