Пётр Межурицкий - Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская

А поскольку ничто так не формирует отдельно взятое человеческое сознание, как окружающая среда и личный опыт пребывания в ней, князь не смог абстрагироваться от собственной печальной судьбы, что сильно снизило научное значение его труда. Он наивно утверждал, что золотой век крестьянства будет заключаться в том, что крестьян за любое не к месту сказанное слово будут пожизненно четвертовать и в лучшем для них случае ссылать туда, где им не останется ничего другого, как заниматься просвещением края, впадать в мистицизм и сочинять трактаты сомнительного идейного содержания.

Однако в связи с тем, что он уже и так всего этого достиг, князь решил в крестьяне ради светлого крестьянского будущего, когда всех помещиков перережут, все равно ни в коем случае не подаваться, но, напротив, примириться с помещичьей властью на основе полной и безоговорочной капитуляции перед ней.

В своем первом послании на Высочайшее Имя он выражал глубочайшее сожаление, что его не четвертовали, а во втором прямо называл бесами всех, кто хоть изредка сомневается в добродетелях помещичьей власти, какой бы порочной она кому со стороны ни казалась. Третье послание так и не появилось на свет, потому что и первые два дальше местного околоточного надзирателя не пошли.

Князя доставили в околоток, выпороли и предложили подписать бумагу, что никаких претензий к местным органам управления у него нет. Он, разумеется, подписал, после чего его еще раз выпороли и отпустили. «И все-таки насколько это глубоко человечней и ближе к природе, чем Великая французская революция, – растроганно думал князь. – Боже, благослови Россию».

Впрочем, этими мыслями он уже ни с кем не поделился из вполне оправданного опасения быть в очередной раз выпоротым. Однако оставим князя там, где он есть, и вернемся ко двору императрицы, где французские эмигранты практически что хотели, то и говорили, совершенно не опасаясь быть за это наказанными.

Почему так выходило, никто ни тогда, ни сегодня объяснить не мог. А посему и мы даже пытаться не будем. А вот генерал-фельдмаршал Потемкин однажды все-таки попытался и затеял интригу, рассчитывая помимо прочего и на то, что не все немецкое окончательно умерло в душе императрицы.

– Вы знаете, Ваше Величество, – издалека начал генерал-фельдмаршал при полуночном свидании с императрицей, – какие мы, русские, в целом душевные, забавные и симпатичные. Трудно нас не любить. С самого раннего детства ребенок слушает сказки об исторических преимуществах нашей национальной души перед не нашими национальными душами…

– Ладно, ладно, Григорий, – перебила императрица, мягко и доверительно кладя свою августейшую ладонь на его могучую грудь, – знаем, какие вы вспыльчивые, но отходчивые. Говори, чего просишь.

Свидание носило очевидно политический характер и в интересах стабильности было строжайше законспирировано под любовное. Императрица и князь стояли под ветвями богатырского вяза в дальнем и намеренно запущенном конце дворцового парка, на месте, словно самой природой назначенном для тайных любовных свиданий. И никто, кроме многочисленной охраны и совершенно необходимой прислуги, не мог их ни видеть, ни слышать.

– Я ничего не прошу, – нежно приобняв императрицу за талию, сделал вид, что обижается, Потемкин.

– Вот как! – уйдя из-под руки князя, похоже, непритворно обиделась императрица. – Тогда скажи, чего хочешь. Или тоже ничего?

– Хочу! – горячо откликнулся собеседник. – И более всего прочего хочу обратить Ваше высочайшее внимание на французов.

– Знаю, генерал. Небось хочешь, чтобы я их всех четвертовала ради твоего удовольствия. Чем же это русскому немцы так французов милее? Признайся, генерал, ведь не бывать мне русской государыней, окажись мой батюшка французом или англичанином. В чем тут дело? Запах крови, или что другое?

– Что же может быть другое?! – прямо-таки взвился князь. – Не нравится мне этот вяз.

Императрица нахмурилась. Князю даже показалось, что разговор на этом закончится, однако тот благополучно продолжился.

– Не торопись, генерал. Может быть, еще время не пришло ему тебе нравиться. А может быть, и не вяз это вовсе. Во всяком случае есть вязы, с которыми лучше не связываться. Во всей Европе вязов этих раз, два, три, ну от силы семь-восемь и обчелся. Слыхал, наверное?

– В том-то и дело. Как не слыхать! И, мол, посадил эти вязы во время оно, страшно даже вымолвить кто. Только знать бы, Ваше Величество, хорошо это для русского человека или плохо?