Александр Образцов: 365 рассказов на 2007 год

6 мая 1983 года я, шкипер лихтера 4488, и мой помощник Виктор Омельяненко вырезали ивовые прутья, привязали к ним леску, на леску навязали поплавки из пробки, грузила и ржавые крючки и пошли от нечего делать к Свири, на мол, посидеть часок-другой.

Червей нашли под камнями.

Средний ремонт лихтера затягивался, а оклад шёл.

И шла плотва. Шершавая, икряная плотва, одна к одной, граммов по 200-300 билась у самого берега, нерестясь.

Она хватала голый крючок в метре у ног.

Боже! Мы очумело подтащили разбитый ящик и кидали её туда, кидали, кидали! Через полтора часа, опустошённые своим везением, мы шли, едва волоча ящик рыбы.

Когда спустя две недели нас повели на буксире Староладожским каналом до Петрокрепости, в ахтерпике у нас висели частые ряды вяленой рыбы. Когда с неё срываешь брюхо, то в нём упакована двумя сегментами ярко-красная икра. Там же, в ахтерпике у нас мерно дрожал в аккумуляторной двадцатилитровой бутыли чистейший самогон из томатной пасты.

Три дня и три ночи мы пили его, закусывая икрой и янтарными полосами рыбы, отдираемой от хребта алчными зубами.

Иногда мы вываливали на палубу, чтобы проорать в виду близкой Ладоги мелодичную песенку тех лет, «Лаванду».

В 1983 году в июле я почти неделю ночевал в самом красивом месте Европы – между Петропавловской крепостью, Эрмитажем и Ростральными колоннами.

На пляже Петропавловки часов до трёх утра галдели любители белых ночей.

Я ворочался в постели, потом вставал, пил чай, курил. Ошалевшие от юлообразности Земли студенты (почему-то представлялось, что только студенты близлежащего общежития ЛГУ на Мытнинской могут так вопить и бесноваться) белели своими порывистыми фигурами в мелкой волне, скача в ней козлами.

То вдруг раздавались удары по мячу – играют в волейбол?! – то звон непременных стаканов торжественно резонировал меж трёх мостов: как тут уснуть, если на берегу полнейший беспредел, а ты замурован в красивейшем месте Европы и обречён испытывать только высочайшие чувства к Истории России?

Словом, когда через пять дней такою же ночью ко мне с отвратительными взвизгиваниями прижался буксир «БТ-600», и я снялся с якоря, и он потащил меня в разводку через Дворцовый мост на Кронштадт за кирпичом, то только тогда, стоя в рубке своего лихтера за красивым жёлтым штурвалом, я вздохнул, наконец, с облегчением.

И понял, что История России построена на полярном несоответствии желаний и возможностей её подданных.

Для того чтобы стать вровень с деревьями, травой и облаками, людям надо в апреле посмотреть новыми глазами на то, что им оставили предки.

Предки оставили нам ручную работу.

Бог ты мой!

Заходя от Фонтанки на улицу Росси, идя вдоль витых уникальных по узорам решёток, глядя на памятник Екатерине II, Публичку и прочее и прочее – какая это ручная работа! Какой штучный товар!

А мимо несутся серийные вонючие Жигули, Мерседесы, Тойоты и прочая мерзость. Они недостойны въезжать в этот город ручной кладки и лепки! Здесь можно только ходить в тишине, слушая, как чётко звучат смех, говор, шаги.

Как только люди начнут ценить ручную работу, они станут богатеть.

В городе не любят грубую силу, одинаковые квартиры и общеобразовательные школы. В городе любят тонкие рассуждения, таинственных женщин и ручную работу.

Ведь все мы в сущности – ручная работа, сделанная по ночам.

Вся оставшаяся спесь, всё не погребённое имперство, весь нерастраченный замах (поскрёбыши) в органическом слиянии с первобытным страхом нечаянной, но неотвратимой крамолы и неминуемой выволочки обкома, – в центральной лакейской, где можно громко заржать, похвастаться западной шмоткой, стрельнуть сигаретку, вмазать в гримёрке, пока хозяева мудруют.

А как можно играть в профессуру и независимость искусств! Протягивать руку через головы в начало века. Односторонне спорить с Питером и Михаилом. Назначать день встречи с московской автономией и разыгрывать в этот день братание двух цивилизаций.

А билет стоит доллар. За один доллар можно только пукнуть. Билет в подземке – доллар с четвертью. Ферштейн?

А жалеть разудалых молодцев, растерявших локоны в безвольных запоях и натрудивших кожу в центрифугах принуждения – что ж их жалеть? Зато пожили.