Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

Как-то в удобный момент я спросил: где предел? Ответ запомнил на всю жизнь:

– Никогда не отказывай, когда к тебе обращается за помощью. Потому что придет время, когда ты уже никому будешь не нужен. И это страшнее всего.

Ужас в том, что такое время для него все равно наступило, когда рухнула империя, и ядовитые языки назвали его сталинским ставленником, душителем свободы в Союзе композиторов. Это было неправдой, он будет тяжело страдать, но никогда не оправдываться. Сильный характер.

Как же он так жил, что его все любили? Все тридцать лет на моих глазах. Теперь жалею, что не записывал. Помню картинками. Полутемный коридор с нанизанными на него комнатами: справа кухня, спальня, детская. Слева гостиная с длинным столом и кабинет, едва вмещающий диван, стол, шкаф и рояль. Коридор тесен, ибо завален до потолка книгами, нотами, журналами. Еда простая: сосиски, яйцо всмятку, чай с лимоном. Обед из спецстоловой в алюминиевых судках: суп протертый, котлеты, тефтели с гречкой, компот. ТНХ любил чайную колбасу.

И было это мне поручение – ездить с шофером в Дом на набережной за едой. Специальной книжечкой с талонами снабжали членов ЦК и депутатов Верховного Совета. Причем, разные они были. Наша – самого нижнего уровня. Подороже, и по ней не все продукты шли. Но и того, что можно, достаточно: и красная – черная икра, и балык, и ветчина, и карбонат, и чайная колбаса с чесноком, и угорь… Но мы брали обычный обед. Полные судки. Для гостей.

За большим всегда раздвинутым столом гости. Здесь не едят в одиночестве. Сидят за полночь, шутят шумно, то и дело звонит телефон. Обсуждали спектакли, концерты, новые произведения, кто как играл, как пел и как звучал оркестр. Серьезные разговоры за столом велись с Лёвой Гинзбургом, тоже другом семьи, музыкальным критиком и советником ТНХ по делам Союза композиторов. Но ни разу за все годы не слышал я и слова о политике, о проблемах страны. Инстинкт самосохранения? Похоже, художники предпочитают высказываться в творчестве. За что и получают от правительства соответственно. А личная жизнь – кому как удастся. Мухи отдельно от котлет. Художника в конечном счете судит история, а не уголовный кодекс. И критики, и сиюминутный слушатель, зритель, читатель склонны к ошибкам. Как и я. Но то, что музыка ТНХ переживет его биографию бессменного секретаря Союза композиторов, я никогда не сомневался. И теперь не сомневаюсь.

И так каждый вечер. В квартире на Миусах.

Вспоминаю, кто ж сидел за тем длинным столом в разное время? Ну, неизменно старшая сестра Клары бывшая актриса немого кино тетя Маня, практически жившая в доме. Высокий, худой и капризный брат дядя Миша, красный партизан из конницы Буденного, известный в Москве коллекционер марок. Кто же еще? Рассказывает театральные новости и подыскивает по ходу разговора неожиданные рифмы давний друг семьи, не имеющий возраста поэт и актер театра Советской армии, автор текстов к опереттам ТНХ влюбленный всю жизнь в Клару Яков Халецкий. По праздникам приходит важный Серафим Туликов, ироничный Оскар Фельцман.

С его сыном Володей, мы по весне летали в Сочи, он сбегал туда от весенней аллергии, а я в сочинский «Спутник» с лекциями. Мне нравилось его чувство юмора, что-то одесское было в нем. От отца, наверное. Володя скоро попадет в отказники и просидит почти 10 лет без концертов, разучивая дома репертуар мировой классики.

Потом его примет в Белом Доме президент США, и пианист Владимир Фельцман сделает успешную исполнительскую карьеру. Рафинированный, изысканный и недоступный, он уединится под Нью – Йорком, в доме в лесу, где бродят олени. Через много лет мы встретимся с ним на его гастролях в Лос – Анджелесе, и он меня не узнает. Потом пришлет коллекцию своих записей с теплой надписью…

Страсть к водным лыжам – вот что связало меня с Микаэлом Таривердиевым. Встречались в Сухуми, в композиторском санатории «Лилэ», где вместе гоняли на водных лыжах и на доске под парусом. Винд-сёрфингом увлекались в композиторской среде кажется, только мы вдвоем. Это нас и сдружило. У него были огромные лапы. Именно лапы, а не руки. Этими своими лапами он накрывал две октавы, и, не глядя, отыскивал ими нужные ему звуки. Так рождалась песня. Я сидел рядом и ел с тарелки мягкий, с хрустящими на зубах семечками, инжир. Он наигрывал, нащупывал то, что должно было стать темой до сих пор любимой народом разных стран мелодии.