Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

В 1982-м меня потрясет еще одна смерть. В Большом давали балет «Макбет». Его автор, шестидесятилетний красавец, композитор Кирилл Молчанов, отец Володи Молчанова, обаятельного телеведущего в недалеком будущем, сидел как всегда в директорской ложе. Высокий, вальяжный, с крупным значительным лицом, похожим на Пастернака. Там, за тяжелой бордовой завесой, отделявшей от зрителей ложу, стоящую почти на сцене, в темной ее глубине он вдруг схватился за сердце, сдержал стон, чтобы не испугать танцоров и умер. Красивая смерть. Но все равно смерть. Трагедия. Леди Макбет в тот вечер танцевала его жена, звезда Большого Нина Тимофеева. Ей сказали в антракте. Она охнула, опустилась на стул, отсиделась и пошла танцевать дальше. Спектакль шел, как ни в чем ни бывало. Никто из зрителей в тот вечер так и не узнал, что произошло за кулисами.

Искусство требует жертв. Но не таких, подумалось. Зритель имел право знать, какой ценой оплачен сегодня его билет. И этот спектакль остался бы у него в памяти на всю жизнь, как прощание с большим художником, как подвиг его жены, на их глазах уже взвалившей на себя крест потери. Но в нашей жизни критерии хорошего и плохого, правильного и неправильного давно сбиты. Но тем сильней становилось желание сохранить себя. В любой ситуации. Хотя про тюрьму и пытки старался не думать. Не дай бог пройти через такое испытание.

Тогда, на пороге моей столичной жизни я совсем не представлял, какой будет эта жизнь в мире сверкающих звезд, и почему-то готовился соревноваться с ними, рассматривая их вблизи с открытым, но молчащим ртом. Привыкший лидерствовать, спорить, дискутировать на разные острые социальные и политические темы среди таких же горячих и наивных голов, какую беспечно носил сам, здесь в семье и в ее окружении, я вновь, как во ВГИКе, столкнулся с совсем другой средой.

Но если студенты еще шумели о разных творческих проблемах, то сюда даже отголоски пьяных споров не долетали. То, что раздвоенность сознания может достигать такой глубины, что собственный голос уже не слышен и на кухне, я пойму не скоро. Всматривался в этих людей, которых знала и любила вся страна за их творчество, прислушивался к каждому их слову, ища в их частной жизни, в неформальных разговорах между собой и в оброненных невзначай за столом мыслях ответы на свои вопросы. И не находил.

Сам молчал, понимая всю неприличность и бестактность здесь тех сомнений и мыслей, которые обуревали нас там, у костра в казахских степях, в Одессе на посиделках во Дворце студентов, в штабе оперотряда, где вели нравоучительные беседы с юными фарцовщиками и малолетними проститутками. Как-то получалось, что здесь об этом не думают, или думают, но не говорят, а если не говорят и не думают, то что ж они тогда нам сочиняют – пишут, рисуют, снимают и играют?

Хотелось понять тайну тех, кто отмечен божьим даром, увидеть, что у них на душе, как сливаются частная жизнь художника и его творчество, и вообще, откуда оно, творчество это, черпает себя, и можно ли творить по заданию, не от себя, отстраняясь от души, и чем тогда эта душа наполнена. Я даже приставал к ТНХ, пока он не вспомнил как-то за столом смешную историю. Однажды в доме творчества во время обеда к Шостаковичу подсел его поклонник и спросил, поедая глазами своего кумира:

– Дорогой Дмитрий Дмитриевич, откройте, ну, как вам удается писать такую гениальную музыку? Шостакович остановил ложку у рта и ответил невозмутимо:

– Сейчас. Доем и открою.

Талант – как деньги, говорил Шолом Алейхем, – или он есть или его нет.

Неправда. Все не так просто. Чтобы понять, есть ли он, надо пробовать. Может, и есть, но скромный. И не там, где его ждешь. Уж если совсем нет, надо хоть научиться жить с талантом рядом, общаться, быть хотя бы принятым, если не посвященным. Особые все же люди, тонка и невидима грань между ними и всем остальным человечеством, зрителями, слушателями, читателями их произведений, но она есть, и ощущают ее прежде всего они сами. Главное, не мешать им смотреть нам в душу, очищать и возвышать ее. Никто не господин над ними, ни власть, ни толпа. И говорю себе: учись, сынок, пока рядом.

Первый урок, однако, преподала Наташа. Увидела, как я окинул привычным взглядом красивую девчонку за прилавком, и тут же – раз! – и, как кошка, ногтями по щеке: не засматривайся! Я покраснел, смолчал виновато, а кровавые полосы остались, напоминая, чья я теперь собственность. Счастливый брак? Наверное. Ведь сказала же теща:

– Ты выиграл счастливый лотерейный билет, парень.