Игорь Кокарев - Исповедь «иностранного агента». Как я строил гражданское общество

А отчаянный мой вопль в «Джамбульскую правду» имел неожиданное продолжение. Сам Петр Качесов, секретарь Горкома партии нашел меня:

– Ты приходи вечером. Разговор есть, – и дал адрес.

Я пришел к нему домой. Сели. Бутылка водки на двоих – это немного. Выпили. Закусили. Закурили. Я курил тогда по пачке «Примы» в день. Помолчали. Наконец, он, вздохнув, подвел итог молчанию:

– Уезжай ты отсюда, прошу тебя. Хороший ты, наверное, парень. Но… не мути воду, ведь закроют стройку из-за твоих статей. И что, думаешь, лучше будет? Обещаю: чего-нибудь да построим. Не в первый раз. А ты уезжай учиться куда-нибудь. Дадим тебе хорошую характеристику. Прости фронтовика. – И голос его дрогнул. Или мне показалось?

Через годы сведет меня случайная встреча с жителем тех мест и тот расскажет, во что превратится комсомольская стройка 60-х. В 90-х покинут дома оставшиеся без работы люди, и будет он стоять вымершим, с разбитыми ветрами окнами. Не сдержал слова грустный фронтовик…

В ЦК ВЛКСМ завотделом Куклинов вопросов не задавал: молча закрыл командировку и подписал направление на учебу. Я внял совету комсорга ВГИКа Юры Гусева и попросился во ВГИК. Мог ли я мечтать о знаменитом на весь мир институте кино, где делают звезд? А я и не мечтал. Вопрос был решен в секунды ректором ВГИКа Грошевым. Он как будто даже уговаривал:

– У вас же есть высшее образование? Рабочий английский? Так вот давайте, почитайте историю кино и сдавайте вступительные в аспирантуру на киноведческий факультет. У нас как раз появилось место по социологии кино. Согласны?

Что-о?! Аспирантура? Киноведческий? Сразу в аспирантуру? Согласен ли я?! Да, конечно. Хотя лучше бы на режиссерский. И на первый курс. Но боясь спугнуть судьбу, беспрекословно принял то, что предложено. Сказано же, от добра добра не ищут. Еще неделю назад я не знал, что делать со своей неудавшейся жизнью. Куда возвращаться и возвращаться ли вообще. Не разбрасывайся, хлопчик! – говорила моя учительница. А я разве разбрасываюсь? Это только гениям все ясно с самого начала. Киноведческий, так киноведческий. Дайте только освоиться. Оглядеться.

Оглядываюсь. Навстречу идет Саша Лапшин, улыбается:

– Ты что здесь? – он удивлен не меньше меня.

– А ты?

– Я на сценарном, у Киры Парамоновой.

– А я вот… поступаю в аспирантуру, на киноведческий.

Белобрысый друг мой, Саня! Как же ты во-время! В одесской ДСШ №1 прошли мы вместе путь от неловких тонкоруких подростков до мастера спорта. Потом разлетелись в разные стороны. Он – в Институт физкультуры, работал тренером в далеком сибирском городке, стал писать о своих воспитанниках, юных гимнастах. Кто б подумал!

Саня быстро убежал куда-то на просмотр, а я пошел в библиотеку. За две недели историю кино выучил, как красивую сказку, все же не краткий курс КПСС. Валить меня, видимо, задания не было, так что вскоре был зачислен аспирантом с общежитием. Началась новая, удивительная жизнь сначала. Как пролетят три года аспирантуры, я и не замечу.

Высокий, распрямленный, с красивой седой головой, профессор Лебедев – мой научный руководитель. Николай Алексеевич – патриарх советского киноведения, с 1921 года журналист, редактор «Пролеткино», режиссер, сценарист, ректор ГИТИСа и ВГИКа, прекрасный педагог, автор классических книг по истории кино. Он сразу задал мне направление, тему: кино и зритель, жизнь фильма в обществе. Патриарх еще помнил ту социологию и хотел ее возродить. Угадал Николай Алексеевич. Киноведом я бы никогда не стал. А социологом… Пожалуй, это та профессия, которой не было еще в справочниках, но она заменила мне мою мечту, журналистику.

Комсомольское прошлое шлейфом тянулось за мной, но в этом институте комсомол роли никакой не играл. Свои были тусовки – в курилке, в общежитии, в стоячке за кружкой пива. Спорили с пеной у рта о великом, о святом, о творчестве. А на комсомольском собрании тишина. Спорить не о чем. Что-то говорил ректор, потом о долге художника – секретарь парткома. Потом все молча смотрели кино.

Я стучался в этот домик: тук-тук, кто домике живет? Не отвечали. Вежливо замолкали. Я вскоре узнаю эту фигуру умолчания, когда вдруг чувствуешь себя чужим в какой-то компании. Крепко же сидел в людях страх… Такой вынужденный способ самозащиты, только кого от кого? В будущем, когда я закончу аспирантуру и уйду на работу в партийную академию, потом в Институт США, я буду сталкиваться с этим загадочным явлением еще не раз и в музыкальной среде, и в партийной, и в научной… И выйдет в конце концов, что своим я так нигде и не стану, одесский «социалист-утопист». Даже несмотря на то, что по моим книгам будут учиться поколения кинематографистов…