Игорь Харичев - Кремлевские призраки

Я не отхожу. Стою себе.

– Меня сам товарищ Ленин попросил, – говорю. – Я же для вас. Поймите, каждый прав. А в сумме – целостная картина. То, что сказала товарищ Арманд – в центре. Это основа. На этом все держится. Но каждый из вас прав. Все, что вы сказали, имеет место.

Чувствую, не нашли мои слова отклика. Впустую говорил. Черненко с недовольной физиономией опускается на стул. Да и другие с хмурыми лицами сидят. Сталин сосредоточенно пускает все новые и новые клубы дыма. Я просто не знаю, что делать. И тут в пронзительной тишине отчетливо раздаются какие-то непонятные звуки за дверью. Они идут оттуда, из предбанника. Вижу, что звуки всех насторожили. Даже Сталин повернул голову.

– Может быть, он пришел? – озабоченно произносит Ленин.

– Кто? – спрашиваю я, но вопрос повисает без ответа.

Вдруг Ленин обращается ко мне:

– Товарищ, прошу вас посмотреть, что там происходит.

– Хорошо, – говорю я и направляюсь в ту сторону Проходя тамбур двойных дверей, на секунду окунаюсь в темноту Свет ударяет мне в глаза. Еще мгновение, и я вижу перед собой парня из охраны. Мы с ним и раньше сталкивались в старом здании. Невысокий такой, круглолицый, крепкий, с быстрыми движениями. Он стоит посреди предбанника и кричит в рацию: «Да, здесь люди». Рация хрипит в ответ что-то невнятное. Парень добавляет: «Сейчас выясню».

– Что вы здесь делаете? – спрашивает он меня.

– Как, что? На совещание пришел. Протоколировать.

– Какое совещание? Ночь!

– Я тоже удивился, когда позвонили. Но пришел, а тут… – неожиданно я понимаю, как странно будет звучать мое перечисление: Ленин, Сталин, Брежнев, Хрущев, и поэтому я заканчиваю фразу единственным словом, – совещание.

Он смотрит на меня то ли с сомнением, то ли с любопытством. А как бы я смотрел на его месте? Самое лучшее, чтобы он сам увидел.

– Идемте, – говорю я и поворачиваюсь.

Вновь раскрываются двойные двери, вновь передо мной зал, но сейчас в нем… никого. Неаккуратно, вразнобой стоят стулья у длинного стола. На зеленом сукне валяются бумажки. Но – никого.

– Ну, вы и накурили, – звучит рядом.

Я собираюсь было сказать, что не курю, но вовремя спохватываюсь – за кого он меня примет, услышав такое. Молчу.

– Где же ваше совещание?

– Может, они там? – я указываю на стену, за которой смежная комната.

– Давайте заглянем, – охотно соглашается он.

Когда мы подходим к двери, я уже не надеюсь, что там кто-то есть. Мое предположение оправдывается – в комнате действительно никого. Я бросаюсь назад, к столику, за которым сидел. Слава Богу, листки на месте. Я пробегаю глазами записи – было! А как доказать? Протокол всякий написать может. Протокол – не доказательство.

Потом со мной разбирались. Почему оказался в опечатанном помещении? Объяснительные три раза писал. Не про Ленина со Сталиным, конечно. А про то, что был звонок, я пришел, и дверь оказалась открытой. Подполковник Гавриков, добрая душа, лично со мной беседовал. Злого умысла в моих действиях не нашли – я же ничего там не украл, не испортил. Но, по-моему, решили, что я малость не в себе. Короче, пришлось мне уйти. Работу другую они сами предложили. В Кремле теперь не бываю. Но если честно, я, Дмитрий Сергеевич, не жалею, что так получилось. Меня то ночное происшествие просто перевернуло. Я до этого про жизнь не думал. Ну… в философском плане. А тут смог. Я ведь им правду сказал: все они были правы. Это как мозаичная картина: здесь камушек, там камушек, а что-то получается. То, что сказала Арманд, в центре. Мы приходим в этот мир, чтобы научиться любить. Да. Но и остальные правы. Понимаете, все. Такие люди, и не могли понять. А я сообразил. Понял. Я те листки берегу. И время от времени перечитываю.

«Как же быть с поручением Сталина? – думал Воропаев, сидя за своим компьютером. – Выполнять? Вздор какой-то. Шестьдесят три года спустя. Вздор. Не буду». Но он знал, что выполнит. Сделает то, о чем просил его Сталин. Каким бы сумасшествием это не казалось. Об этом никто не должен знать. Воропаев заперся в своем кабинете, предварительно достав необходимые материалы. Оставалось полтора дня. Работа не шла. На мониторе повис лишь заголовок: «О перспективах коллективизации». И вновь настырно лез вопрос: не бред ли все это?

Воропаев любил свой кабинет. Поздно вечером, когда многочисленные кремлевские сотрудники расходились, он любил сидеть в тиши старого, усталого здания, построенного аж двести лет назад – еще в конце позапрошлого века, – и столько видевшего за долгие-долгие годы. Верхний свет он не зажигал. Славно горела настольная лампа, массивная, с зеленоватым стеклом, доставшаяся ему в наследство вместе с кабинетом. Красивая лампа. Основательная. Как и другие вещи в кабинете: книжный шкаф со шторками, тяжелые резные стулья, просторный письменный стол. Одного взгляда на эти вещи, на деревянные панели, обегавшие стены кабинета, было достаточно, чтобы понять – все это сохранилось с тех лет, когда огромная страна внимала усатому человеку с трубкой. Когда он диктовал свою волю сотням миллионов людей. Воропаев, ненавидевший это время, желавший ухода всего, что хоть как-то было связано с ним, вдруг обнаружил в себе странную тягу к старым вещам, к самому зданию с его бесконечными, запутанными коридорами, крутыми лестницами, высокими сводами.