Сергей Добронравов - Оправдание Иуды

Избранные Господом своим, они ловили рыбу вслед за своими дедами и отцами. Но родились они на земле, что зачислена уже была в римские регистры, но они о том ведали плохо… И не ведали того, что уже сыновья и внуки их будут рассеяны по империи и даже за её немыслимые пределы. Но горькая эта участь выберёт самых немногих. А большинство ожидает смерть, положенная скоту. От жажды, от голода, от повального мора. Выжившие будут распяты или угнаны в рабство. И только избранные счастливцы, чей разум погрузят в ночь фарисеи, падут в бою от римского меча, защищая землю отцов. Землю, отнятую у других по праву избранного народа…

Знал ли об этом Иуда, придя на ночной берег? И знал ли вообще что про себя? Дано ли любому, чтящему Закон, но не выбранному в пророки видеть уготованное ему его Господом?

Но менее всего остального занимали Иуду пророки, которых развелось в те лихие годы в Иудее, как некормленых овец…

Иерусалим разрывался между Римом и Господом, ослеплённый Законом, раскачиваемый страстями. Каждый рвал налог на себя, а простой люд устал отдавать…

Священники проклинали, купцы обманывали, знать боялась прогневить Рим.

А сикарии из черни ненавидели и искали жертв…

Иуда свернул на левую сторону, так ему было удобнее. И отдалился от воды…

Около одного большого костра было особенно много народу… Юноша играл на свирели, сидящие вокруг отбивали ладонями ритм, восхищая стремительный танец юной, цветущей дочери Израиля. Девушка танцевала на земляном возвышении, согретая щедрым пламенем, насквозь освещённая им, и стан её был так тонок, что казалось, что препоясана она золотым кольцом. Дар благой юности. Единственное, что у неё было.

Играющий на свирели юноша не сводил с неё взгляда. Кроме переполненного любовью сердца и пары проворных рук он тоже ничего не имел…

Иуда неслышно шёл за границей тьмы от костра к костру, не приближаясь, не отдаляясь… Слушал недолго, о чём говорят, шёл дальше. Его чёрный силуэт мог бы заметить иной, наблюдавший из темноты позади него. Но не было других, кроме Иуды. Он видел всех, его не видел никто.

Но вот вскрикнул малыш, тыча пальчиком в темноту. Мать, смеясь, подхватила его на руки, прижала к себе, вглядываясь в чернильную стену. Она смотрела прямо сквозь Иуду, до которого не было и семи шагов…

– Там никого нет, Симонит! Не бойся!

Усмехнувшись, Иуда мягко отдалился и вновь спустился к воде. Пошёл вдоль кромки под легкий и мерный плеск Генисарета, уставшего охлаждать день, такой раскалённый и долгий, что пришёл в Израиль с восточной стороны, из сирийских владений, уже переставших ими быть, ибо там уже властвовал Рим…

Генисарет копил сил на новый день, такой же трудный и душный…

Иуда шёл, и непрозрачной водой, чёрной, как очи дочерей Израиля, смотрело великое озеро на мёртвую половину лица Иуды… А тот с удовольствием слушал дыхание его огромной воды, но не видел его своим мёртвым глазом. А живой глаз Иуды цепко высматривал берег…

Музыка и голоса затихали, и постепенно перестал морщиться Иуда. Он не любил пустопорожних забав. И те послушно затихли и перестали царапать затылок Иуды…

И только тогда Иуда оглянулся на далёкое уже сборище… и последним промельком сумел углядеть в щедрых огненных сполохах гибкий девичий стан, двигающийся под неслышную уже свирель… Тонкий и нежный, как народившийся месяц… Что-то шевельнулось внутри Иуды…

Впереди, над небольшой ложбиной замерцал жёлтый отсвет. Летели вверх искры и гасли, не долетев до неба, мягкого, чёрного и плотного, как дорогая дамасская шерсть…

И туда направился Иуда. На ходу приседая, приблизился неслышно к кустарнику, которым зарос склон ложбины, осторожно достигнув гребня, присел и выглянул…

Их было двое. Высокий, широкоплечий мужчина, закутанный в плащ с капюшоном. Он сидел к Иуде спиной. И даже спина выдавала в нём пришлого… Чужая текла в нём кровь, чужая! Не был он рождён от сына Израиля. И это сразу учуял Иуда…

Лицом же к Иуде сидел писец Захария, сын Бен-Акибы.

– Так, так… – ухмыльнулся Искариот, – а что же не спится грозному обличителю чужого разврата? Или заболели у него кишки? Или чешется у него правая кисть?

Чужак проворошил угли и лицо Захарии осветилось. И стало видно, как хмур, как недобро сжат его рот. Что за помыслы одолели Захарию? Угрюмо смотрел он на трескучее пламя.