Сергей Добронравов - Оправдание Иуды

Центурион направился к лошадям мимо склонившегося Фомы. Пыльный, пожилой иудей его больше не интересовал.

– Проб, Марк, мы уходим!

Фома склонился к смоквам, но Марк, шагнув вперёд, грубо толкнул его. – Перебьёшься!

Фома от неожиданного толчка упал. Марк тщательно собрал плоды в свой солдатский мешок, все до одного. И перешагнув через Фому, побежал к своим. На полпути обернулся: – Потерпи до следующего урожая, глупый иудей! Или помолись своим богам, кто тут у вас за главного?… Пусть подкинет на ветки, не дожидаясь летнего урожая…

Центурион и Проб уже были в сёдлах и оба видели выходку Марка. Проб гоготал. Центурион даже не улыбнулся. Он уже забыл, что разговаривал с Фомой. Властное, каменное лицо. Чеканный профиль. Центурион сидел в седле, как влитой, всадник сросся с конем. Если нужен символ римской военной машины, то это он. И без видимого приказа с его стороны, конь мягко тронул с места.

Кряхтя и потирая бок, Фома уселся на траву. Легионеры уходили, Фома растерянно смотрел им вслед. Патруль медленно спускался с холма на дорогу по пологой стороне.

Улыбка осветила усталое и доброе лицо Фомы, и он нелепо и неумело, всей ладонью… перекрестил римский патруль. Сухие, потрескавшиеся губы прошептали: – …и прости мне, равви, как я им прощаю…

Он с трудом поднялся, подошёл к сикоморе и задрал голову, высматривая в кроне. Плодов не было. Нерешительно потряс. Ничего. Фома грустно кивнул, но тут сильный порыв ветра качнул сикомору, и под ноги ему упала одна смоква, маленькая, сморщенная, прошлого года…

Фома бережно поднял, улыбнулся. Оглянулся на дорогу. Легионеры почти скрылись из виду.

Фома устроился под деревом, достал из торбы и бережно развернул холстинку с хлебцами. И сказал над хлебом и сморщенным плодом: – Спасибо, равви, что помнишь о малом своём Фоме… Что укрепляешь слабую плоть мою, как укреплял испуганный дух мой…

Он начал медленно, с огромным удовольствием откусывать от смоквы, попеременно отламывая по крошечному кусочку от хлебца. Но вот взгляд его остановился и замедлил руку…

Верно, вспомнил что-то добрый Фома…

По траве прокатился ветер. Зашелестели ветки над головой Фомы. И показалось Фоме, что тихо зовут его… – Фомаааааа…

Фома тревожно оглянулся. Никого. Навернулись слёзы, и весь выплеснулся Фома в радостном шепоте: – Это ты, равви? ТЫ!!!!

Порыв сильного ветра качнул сикомору. Фома поднял голову, вглядываясь в сильные и шумные ветви, в мелькающее сквозь них солнце.

Он тихо, счастливо засмеялся…

…Вскочил с травы, поднял руки и завопил:

Его простодушное лицо в солнечных промельках, стало торжественным.

– Возвращаюсь, Господи… ибо укреплен зовом Твоим!

Фома бережно завернул оставшийся хлебец в холстину и опустил в торбу. Торопливо спустился на дорогу и ушёл в ту сторону, откуда пришёл, озаренный слева заходящим солнцем… вот на миг прикрыла его тень от крыла коршуна, парившего на восходящем потоке и искавшего поживы…

…Между сухих, каменистых холмов извивалась дорога, по которой брела крошечная фигурка Фомы апостола. И что-то беззвучно шептал его спекшийся рот. И надо было быть Господом или Фомой, чтобы услышать, что он шептал…

Или прочитать те слова в свитке, что не сумел прочесть сотник надменного Рима…

«… и случившееся не даёт мне покоя… а случилось так, что умерло двое… Учитель и его ученик Иуда… остальные же, поклявшиеся отдать жизнь за Учителя – живы…»

Фома шёл обратно в Иерусалим, откуда так малодушно и быстро ушёл…

Он шёл, не оглядываясь, и не видел уже, как потемнела над его головой синева. И стала сужаться, и заворачиваться, и превратилась в громадную горловину, в которую стало затягивать и холмы, и деревья, и дорогу…

…и всё распадалось за его спиной на белый пепел, на хлопья сажи, и рассыпалось, превращаясь в чёрный песок, и бесшумно шелестя, тот исчезал без следа в гигантской воронке…

Иуда подошёл к самой воде. Зазнобило ступни ночным дыханием великого Генисарета. Иуда присел, вымыл лицо и шею, косанул живым глазом вправо и влево…

Берег жил ночной жизнью. И там, и тут горели костры. Там сидели рыбаки, из тех, кто не вышел на лов этой ночью. И пришли к кострам их жёны, и привели детей. Шумел бесхитростный разговор, чинили сети и снасти, смеялись, ели и пили…