Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)

Как же ей хотелось вновь научиться смеяться и плакать, мучиться и любить в открытую. Ведь когда-то она все это могла. Первые двенадцать лет жизни она и не задумывалась, каким счастьем владеет. Но прошло еще 2 раза по 12 лет, прежде чем она решила вернуться и связать воедино разорванную в детстве нить жизни.

Она без труда нашла подъезд своего московского дома. Почти ничего не изменилось, только входную дверь заменили на железную, и войти внутрь без ключа было невозможно. Зато на двери висело обращенное к «товарищам жильцам» неизменное летнее объявление об отключении горячей воды в связи с ремонтом теплосети.

Двор остался прежним, ее двором, с тремя огромными деревьями – вязом, каштаном и тополем, как снегом, устилающим своим пухом скамейки, песочницы, пешеходную асфальтированную дорожку, разделяющую детскую площадку на две части: малышовую, с горками, грибками и прочей мелкой чепухой, и подростковую, на которой преобладали садовые скамейки со спинками, предположительно предназначенные для чтения на свежем воздухе, для приятных романтических бесед, но наиболее интенсивно используемые в темное время суток окрестными пьяницами для вечных своих «поправок здоровья», «соображений на троих» и последующих за этим выяснений запутавшихся отношений.

Людмила безотчетно-привычно выбрала детскую, более безопасную часть двора и села на скамью у песочницы. Никаких следов крушения и гибельных перемен на первый взгляд не наблюдалось, скорее наоборот – все вокруг было свежевыкрашенным, ярким, каким никогда не виделось в воспоминаниях.

Она закрыла глаза и вдохнула знакомый запах дворовой московской пыли, тополиной листвы. Откуда-то доносились азартные мальчишечьи голоса:

– Падай, отморозок, ты убит! – прорезалась вдруг из сумбурного гвалта четная фраза с новым, неслыханным прежде словом.

– А тебя киллером не выбирали, не буду я от тебя падать…

Голоса удалялись в глубь двора, за гаражи.

Вот и перемены: дети играют не в войну, не немцев бьют, как когда-то, когда ни одного дня не проходило без фильма о Великой Отечественной. Сейчас дети имитируют бандитские разборки, примеряют к себе иные будущие профессии и увлечения.

А она теперь – немка по паспорту и на родном языке говорит с чужими интонациями. Ничего не попишешь, все проходит и изменяется независимо от людской воли. Интересно, в какие игры будут играть дети этих детей?

Она почувствовала чье-то присутствие: в песочнице копошился малыш лет трех. Сейчас они так одеты, что от европейских детей не отличишь, отметила Людмила, вспомнив, как смотрели на ее обувь в Мюнхенском аэропорту 78-го года. На ее лучшую, между прочим, пару туфель. Эх, да что теперь вспоминать!

Но воспоминания гнались одно за другим. Сколько куличиков она вылепила в этой самой песочнице. Не ее ли это зарубка осталась от железной лопатки, когда Лешка наступил на ее творения, а она изо всех сил замахнулась, чтобы отомстить, он увернулся, и лопатка врезалась в податливое дерево. Сейчас все благочинно покрашено в ядовито-зеленый цвет, но зарубочка-то – вот она!

Только сейчас она ощутила направленный на нее пристальный взгляд. С противоположной скамейки смотрела молодая худощавая женщина, по-мальчишески коротко подстриженная. Она не отвела глаз, и Людмиле, не привыкшей к бесцеремонному разглядыванию, пришлось заговорить, чтобы не ощущать неловкости.

– Ваш? – спросила она односложно, чтобы незнакомка не уловила чужеземный выговор.

– Нет, – с полуулыбкой качнула головой женщина. – Вон его мама, видите, с собачкой у арки стоит. Собачка – моя.

Людмила вежливо посмотрела в сторону собачки. Что-то, наверное, надо было сказать. Но что? Она привыкла к сдержанности и немногословию. И тут можно было вполне обойтись кивком и дружелюбной улыбкой.

Но женщина сама продолжала начатый разговор, нисколько не тяготясь молчанием собеседницы:

– У меня нет детей, хотя я давным-давно могла бы их иметь. Мечтала об этом. Но боюсь. Страшно боюсь. Панически. Не знаю, как муж меня до сих пор не бросил. Любит, наверное. Но когда-нибудь бросит. Чем он виноват, что жена ему порченая попалась и детей рожать не желает! Двадцать лет назад одна девочка сказала мне, что я выйду замуж по любви, рожу ребенка, которого буду любить больше жизни (а как иначе можно своего ребенка любить?). Но потом я его потеряю. Он потеряется так страшно, что я не буду знать, жив он или мертв, и буду искать его. Но не найду…

Она, эта девочка, не просто так сказала. У нее были очень тяжелые обстоятельства, и что-то она в будущем смогла увидеть из пучины своего горя. Я ей поверила. Поверила, и все. Только не могла понять, как это – потерять своего ребенка? Так, чтобы никогда не найти.