Галина Артемьева - Чудо в перьях (сборник)

Мама бросаться в реку не собиралась. Она встала спиной к парапету и разжала пальцы. На ладони поблескивали колечки. Историю каждого Люда знала давным-давно. Вот это еще прапрабабушкино, подаренное женихом перед свадьбой. Вон то – отдала прабабушке ее соседка в Киеве за пару дней до расстрела в Бабьем Яре. «Мне больше не понадобится, – знала она, – а вы будете помнить». Это колечко никто никогда не носил, и все помнили его, колечкино, имя. Называлось оно Рахиль Штернберг.

Все остальное, блестевшее сейчас на маминой ладони, должно было после мамы перейти к ней, Люде. Чтобы тоже хранила и помнила, а потом передала своим детям в целости и сохранности.

– Нам нельзя их взять с собой, это предметы старины. И отдать их мне некому, – задумчиво проговорила мама.

Их дяденька стоял неподалеку и мог все слышать.

– Слышишь, гад, – обратилась мама прямо к нему, – от фашистов спаслись, от вас не спасешься. Только и вам это не достанется. Вот, полюбуйся на прощание.

Кольца загадочно искрились, в последний раз отражая свет московских речных фонарей. Перед расставанием с надводным миром они были прекрасны, как никогда.

– Ну, зачем вы так?… Как Настасья Филипповна, – тихо произнес их преследователь, оказавшийся обычным русоволосым молодым человеком.

– Начитанный, – похвалила мама, – небось и про лошадку из сна Раскольникова читал. Плакал, да? Жалко было лошадку! Что ж на такую работу пошел?

Начитанный молодой человек молчал, неравнодушными глазами глядя на мамину ладонь.

– Ну что ж, – вздохнула мама, – в могилу с собой все равно не унесешь. Пусть рыбы любуются.

Она повернулась к реке. Кольца падали медленно, беззвучно, как заговоренные, погружались в воду.

Много лет спустя американская коллега спросит Людмилу, с уважением глядя на кольцо – подарок мужа: «Фамильное?»

– Теперь – да, – последует ответ.

Ее, Людмилы Угорской, история после отъезда из Москвы начиналась и заканчивалась на ней самой. Так она решила тогда, в первом своем взрослом одиноком сентябре.

Они уезжали в аэропорт одни. Вещей никаких. У мамы сумочка с документами. У Люды в школьном портфеле альбом с фотографиями и трехтомник Тынянова. Жизнь на чужбине начнется со «Смерти Вазир-Мухтара». Папу подвезли прямо к трапу самолета. Все время полета он говорил, не умолкая, не тяготясь молчанием жены. Он обещал сказочную, полную радужных возможностей жизнь в кругу честных единомышленников. Тюрьма пошла ему на пользу – он возмужал, внутренне окреп. А может, так просто казалось из-за отросшей бороды, обещавшей стать не менее внушительной, чем у его идейного противника Маркса.

Люда впервые оценивала отца как чужого. Слово «предатель» неотступно вертелось в голове, мелькали какие-то доводы «за» и «против». Родину предал? Да вроде – нет… Написал, что думает. Про ее некрасивые дела. Это ведь не предательство. Но написал-то – чужим! Как наябедничал. Настучал. У них в классе стукачей били. А тут – на родину настучал. Родина-мать! Стала бы она чужим на свою мать жаловаться? Никогда. Терпела бы, пока могла. А потом ушла бы. Но чужим – ни слова. Разве от них можно ждать помощи? Но наябедничать – это с каждым может случиться. Она тоже по малолетству иногда жаловалась учительнице на одноклассников, пока не поняла, кто свой, а кто чужой. Тут папа мог по незрелости не разобраться. Ладно. Или родина сделала ему так много плохого, о чем она, его дочь, не знает, так что он перестал ее, родину, любить? Он же не тайно нашпионил, не секреты выдал, только своими мыслями поделился.

Но их-то с мамой за что? Ну, потерпел бы еще год. Защитилась бы мама, исполнилась ее мечта. Предупредил бы их, подготовил. Они бы заранее все собрали, раздали бы знакомым. Не к десятилетию, а к одиннадцатилетию бы опубликовал. Нет, ему надо было эффектно. К круглой дате. Ради круглой даты их – предал. Боялся их сопротивления. Хотел сделать по-своему. За них решил. Значит – предал. Или нет? Или хотел как лучше?

Чужая борода мешала разобраться. Чужие морщинки пролегли под глазами. Чужой запах шел от одежды. Чужая беспокойная бодрость слышалась в нескончаемом монологе:

– Не грустите… к лучшему… десять лет… я обещаю: десять лет – и вы дома. Одиссей дольше странствовал. И вернулся же… Людка увидит мир. До всего докопается. Ее будет не обмануть сладкими речами…

В Мюнхене отец сделал головокружительную карьеру. Ему предложили несколько рабочих мест на выбор. Он ни от одного не отказался. Профессорство в университете он совмещал с работой на радио «Свобода», кроме того, вел рубрику в солидном издании и выступал на всевозможных конференциях. Он явно наслаждался своей востребованностью, непререкаемостью собственного авторитета борца за правду и свободу. Вряд ли у него было время остановиться и задуматься о цене успеха, которую пришлось платить его близким. Он дарил им небывалое материальное благополучие, смели ли они держать на него обиду?