Марина Болдова: Шанс (Коммуналка)

– Не надо, – он отодвинулся, отпуская.

– Что? – растерялась Юлька.

– Больше ничего не надо. Ванная – там, – он махнул рукой в сторону белой двери.

Ее словно ударили. Конечно, что еще можно ждать? Ее просто купил бывший одноклассник. Кстати, заплатив больше, чем другие. Юлька, уже не смущаясь, слезла с кровати и пошла в сторону ванной комнаты. «Ну, и черт с тобой!» – всколыхнула в ней здоровая злость.

Потом, оказавшись в мягкой пене джакузи, ощутив блаженное тепло, она неожиданно расплакалась. «Я не Золушка. И это не сказка. Это – мои трудовые будни», – подумала она, глотая слезы и ревя уже в голос. Ей вдруг стало так тошно, так противно, так страшно за саму себя, что она на миг забыла, где она. Тут ее взгляд остановился на кожаном футляре на полочке у зеркала. «Бритва. У отца была такая же», – отметил воспаленный мозг.

Это оказалось не так легко, резать себя по живому. Она, кажется, закричала, потом еще раз…

Очнулась она от жара во всем теле. Она лежала на кровати Марка, укрытая до подбородка теплым одеялом. Губы пересохли, а в глаза словно кто-то насыпал песок.

– Ты же меня сама оттолкнула, помнишь? Ты виновата, ты! И ушла ты сама. И сейчас опять хотела уйти? Да, а как иначе?! – говорил он, сидя на краю кровати и закрыв лицо руками, – Ты и сейчас мне, как кость голодной собаке бросила, думаешь, не понимаю? Хотя я поверил сначала. В лифте. Ты такая была, словно моя вся. Только моя. Ты сама удивлена была, что такое с тобой. А потом я понял – показалось. Когда взгляд твой поймал. Мол, как я могла? С этим? Ведь я для тебя всегда был «этим». И сейчас…

Юлька ничего не понимала. Ни смысла того, что он там бормотал, ни того, что с ней творится. Ей хотелось дотронуться до его напряженной спины, до завитков черных волос за ушами, хотелось погладить матовую кожу плеч. И еще хотелось плакать. Облегченно, как в конце трудной дороги. Когда уже понимаешь, что дошла, ноги в кровь, но дошла. Она тихонько вытащила руку из-под одеяла.

– Марк! – голос показался ей чужим, хриплым. Она почувствовала, что он напрягся, – Не прогоняй меня. Пожалуйста.

Он посмотрел на нее испуганно и недоверчиво.

Она протянула ему забинтованную руку. Ей вдруг стало холодно от одной только мысли, что сейчас он может сказать «нет».

– Марик, пожалуйста, – повторила она.

Ей было немного больно, когда он с силой прижал ее руку к своим губам. Ей было больно, когда он резко обхватил ее плечи и притянул к себе. Ей было сладко больно от его жадных поцелуев, от которых она даже не пыталась увернуться. И с этой болью пришла любовь.

Он стоял в центре круга и смотрел на склоненные головы сквозь прищур глаз. Теперь он был удовлетворен. Сегодня был подписан очередной договор на квартиру, тринадцатый по счету и самый крупный. Можно готовиться к отъезду. Хотя, что уж тут готовить? Самолет через два дня, эту хибару, в которой он жил и работал последний год, продавать он не собирался, да и как продашь? В ней прописано народу столько, что хватит заселить подъезд пятиэтажки.

Он монотонно читал молитвы, это совсем не мешало ему думать. Жалости к этим людям не было. Он с детства не терпел идиотов, не способных жить вне стада. Пионерского, комсомольского, церковного, без разницы. Стада управляемого, молитвой ли, лозунгами, опять не важно. Учась на психолога, он думал уже о том, как создаст свое, контролируемое только им, сообщество тупых и послушных людишек, которые положат к его ногам все, что ему нужно. Это оказалось легко. Так легко, что от первых же успехов закружилась голова. И тотчас возрос аппетит. То, что задумывалось: минимум благ в виде квартиры, машины и счета в российском банке, показалось смешным. Поработав в нескольких городах, он понял, что на родине ему тесно. И начал готовиться к отъезду.

Свечи догорали. Пора было заканчивать. Слова благодарности каждому члену стада были заключительным аккордом всех его проповедей. Он действительно благодарил. Вслух – за то, что пришли в Веру, закулисно – за то имущество, которое положили на алтарь этой веры. То есть ему, проповеднику.

Взгляд его остановился на темно-русых волосах молодой женщины. Он вздохнул. Печально и всепрощающе. Прощал не ее, себя. Прощал заранее, зная, что причинит ей, именно ей, невыносимую боль, которая, возможно убьет ее. Честно, он колебался. Взять, не взять ее с собой. Если бы не ребенок! Да, он любил ее. Но, через себя. Она любила так, что он не смог не принять ее любовь. Не было бы у нее сына…