Станислав Курашев - 14 дней в поезде, который совершенно никуда не идет

– Чё, одежды нет нормальной? – спросил я.

Он до сих пор был в приятной и успокаивающей униформе первой палаты.

– Да меня только ночью перевели…

– Тебе же недолго вроде осталось?

– До девятнадцатого, а потом на платное лечение.

– Чё, дядя постарался?

– Да они все стараются…

Звучит немного странно. Когда меня перевели во вторую палату и вернули телефон, он попросил позвонить его деду и, как запасной вариант – дяде.

Его увели обратно в первую палату, а я стал звонить деду, который страдал – скажем так – проблемой со слухом.

Только раз на третий мне все удалось объяснить деду, и дед сказал: «Так он уже пять лет в тюрьме отсидел (Малинину двадцать три года. – Авт.), эта тварь бухает все время, так что пошел он на хуй».

И перед тем как дед Малинина в последний раз прокричал в трубку: «Пошел он на хуй!», я успел крикнуть: «Позвоните дяде, пусть он мне перезвонит!»

Дядя вскоре позвонил и оказался более трезвомыслящим человеком. Выслушав меня, он сказал: «А я-то чем этому уроду смогу помочь? Я сейчас за тысячу километров от Сибирского тракта». (Дядя находился где-то на арктическом побережье, отчетливо слышались крики чаек и взволнованные голоса матросов.)

«Позвоните второму дяде, – закричал я, пытаясь заглушить чаек, – пусть он приедет».

Второй дядя находился, по словам Малинина, где-то совсем рядом, типа, в Нижнем Тагиле, но его номер Малинин не помнил.

В это время жутко ударил судовой колокол, все звуки слились в одно, и телефон дяди отключился.

Больше мне никто из многочисленных родственников Малинина не звонил, но, видимо, все-таки сигнал «Mayday» (международный сигнал бедствия. – Ред.) дошел до кого-то из них.

Сегодня что-то уж совсем многолюдно у церкви (в церкви, надо полагать, еще больше), все качели и почти все скамейки заняты, повсюду бегают эти мерзкие дети и кричат.

Среди прихожанок изредка попадаются симпатичные.

Сегодня какое-то причастие, какое именно, я не знаю.

Сегодня у меня в куртке яблоко – из числа тех, что принес вчера Тимофей.

Вечером мы сидели на скамейке центральной аллеи психбольницы, к нам подошла старушка, что называется, божий одуванчик:

– Возьмите, ребята, яблочков…

У нее был полный пакет маленьких таких, грустных деревенских яблок.

– Да нет, спасибо…

Лицо у нее в добрых старческих морщинах – первый признак умирания у таких старушек, которые в с е г д а переживают своих мужей.

– А их моему не передают, а ему еды не хватает, иногда берут, иногда нет, я вчера пирожки с яйцом и луком приносила и жареную картошку, он ее очень любит, так разрешили передать, а раньше не давали, искала-искала этот корпус, где лежат психи, еле нашла… Моему-то тут еще три месяца лежать, врачи говорят… Да возьмите, ребята, яблочков, они хорошие, потом съедите! Погода-то какая хорошая, ласковая, ни ветерка, и солнышко такое нежаркое… А вы из какого отделения?

– Из третьего, – ответил я.

– Наркоманы?

– Наркоманы, – ответил я.

– Ну лечитесь, бедные, – сказала она, – дай Бог вам здоровья…

Есть ли, интересно, такая болезнь и ее латинское название, как нелюбовь к собственной планете?

Не люблю я эту планету.

Если бы я ходил по психиатрам и вдалбливал им это, то, может быть, потом я бы стал сенсацией в среде психиатрии и меня показывали бы, как Шарикова: «Говори, Москва, разговаривай, Расея…»

Сходил к невропатологу, она сказала, что позвоночник искривлен у меня с детства, типа, с рождения, из-за этого мышцы действуют неправильно, что и причиняет сильную боль, и что это в моем возрасте уже неизлечимо, и даже правильная осанка (как я всегда думал) не поможет.

Может, поэтому у меня такой грустный характер?

Сходил с соседом на «Поющий родник» (семь минут ходьбы), принесли десять литров воды на двоих.

И даже после такого небольшого усилия я был совершенно измотан: обливался потом, болело сердце, чувствовал себя, как пьяный. А я-то ощущал себя в последнее время здоровым человеком… И только сейчас понял, что здоровье мое подорвано окончательно, что я болен неизлечимо, что былая сила ушла и уже никогда не вернется.

Завтра надо ехать к участковому, и завтра меня, возможно, переведут в психиатрическое отделение.

Ни то, ни другое не сулит мне ничего хорошего.

Уже восемь дней, как я здесь, но так и не написал ни одной строчки и – скорее всего – не напишу.

Поговорил с церковным охранником. Малоинтеллектуальный старичок, тоже когда-то лежал в третьем отделении.