Владимир Маканин - Удавшийся рассказ о любви (сборник)

– Вы, женщины, – счастливые! Лариса! У каждой есть это чудо… это… чудо, чудо!

Приник, ловя свое наслаждение, а Лариса Игоревна, опустив руки, гладила снисходительными движениями огромную лысину. (Уже успокоилась. Уже просто.) Она щекотала слегка ей (голове) за ушами. Мягко поощряла… Живи. Пей. (Как у родника.) Упивайся. Будь счастлив.

Ощутив посыл нежности, Вьюжин вновь на миг оторвался. Вскинул шар головы. И вновь прерывающимся голосом:

– Ты же знаешь… Человек, умирая… втискивается в тоннель. Узкие ворота. Узкие врата! Там – второе чудо. Вторая главная тайна наших жизней… Смерть…

Он перевел дыхание:

– Мы уходим (из жизни), и мы входим (в жизнь) через узкое место… Это и есть самые-разсамые философские глубины. Все остальное нигиль. Пыль. Чешуя… В жизни лишь два чуда – и одно из них, первое – передо мной!.. Лариса! Я…

Устав вникать в сумбур слов, она обеими руками мягко прихватила лысую голову и прижала к себе, утопив говорливые губы – помолчи, дружок! хватит!

– Философское осмысле… – вскрикнул он.

Но она легонько прихлопнула по поднявшейся вдруг лысине. На место. Пей. Упивайся…

Лежа в постели, уставившись глазами в белый потолок, она вспомнила себя молодую. Трепетную! (Старавшуюся отыскать ответную любовь в суетных, бегающих глазах мужчины. Как давно!..) Но теперь все они были здесь. Молодые… Матерые… Старики и юнцы. Знаменитые и никакие. Рыжие и брюнеты. Тысячи и тысячи мужчин (опять эта мысль… или другая?) – миллионы, столпившиеся у ее лона, как у входа. С просьбой впустить… Она сейчас любила их всех, потому что любила Тартасова, в этом и был ее рассказ о ее любви.

Вьюжин поднял голову. Какой, однако, телепат! Взволнован… Губы влажные, шлепают – чего ему?

– Знаешь… Послушай. Тартасова (если сейчас ему не помочь) и правда хотят лишить места, прогнать. Кого-нибудь уже и взамен наметили.

Она молча и жестко (сверху вниз) посмотрела: вот и помоги.

Он понял:

– Помогу, Лариса. Клянусь… А то ведь замену найдут быстро. Возьмут Витю Ерофеева. И неглуп. И тоже готов повторять, что литература умирает…

– Зачем это повторять?

– Как зачем?.. Сферы влияния. Телевидению выгодно, чтоб люди не читали. Меньше читают – значит, больше смотрят. Створаживаем словесность.

Мужские руки невольно (вспомнил о кабинетных делах) стали на миг озабоченнее и жестче, стискивая ей бедра. Но тотчас вновь расслабились – вновь нежные, оглаживающие.

– Чудо… Какое это чудо! Нет, ты, женщина, не в силах понять! – вскрикнул Вьюжин и вновь припал. – М-м! М-м! – глухо мычал он где-то там, в глубинах.

Как бы совсем туда не ушел, бедняга. Вельможный человек! – опасливо (и с улыбкой) подумала Лариса Игоревна.

И сглотнула нетяжелый, счастливый комок в горле. Мужчина тем временем тоже преуспел… Старался. Она испытала легкий, невзрачный оргазм. Сухонько там стиснулось, скрипнуло; бесцветная, а все же удача. Сумел.

Он, видно, устал. Передышка. Можно поговорить? – приподнял на миг лысину:

– А что Тартасов – спишь с ним иногда?

– Нет. Давно уже нет. (Увы, правда…) Но это неважно. Ты все равно придержи ему место. Чтоб не выгнали. Чтоб не оставили без зарплаты. Зачем ему голодные годы?

Вьюжин закивал: конечно, конечно!.. А его глаза хотели еще и еще. Ну, прямо мольба!.. Она косвенно ощутила этот странный притягивающий мужчину страх перед тайной лона. Перед этим таинством в простеньком библейском камуфляже – в податливом изгибе женских бедер.

Вьюжин, как все начальствующие, скорее всего, не знал и не знает про возможность ввинчиваться, втискиваться в прошлое. (И менять наше смутное время на что-нибудь еще.) И хорошо, что не знает, подумала Лариса Игоревна.

В столь высоком и трепетном восторге (и в философском раже) он бы, пожалуй, принял сейчас легкомысленное решение уйти. Погрузиться в найденное им чудо… Сменить время – на безвременье. И ушел бы. Туда, где все неродившиеся. Где так и не появившиеся на свет… Где сама бесконечность нежизни. И где все дальнейшее – молчание.