Владимир Маканин: Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Вышла одна, с ощущением, что за эти два или три часа ее переехало чем-то тяжелым. Как поездом. Все болело, ломота в плечах и спине, чужое тело! Чужая душа. Час, всего-то час с прохладцей, как ей думалось, когда… когда, едва ли не посмеиваясь, входила в этот дом – вызывала лифт.

Подойдя к метро на ватных ногах, Лариса присела на бортик. На гнутую трубу, что окаймляла только-только засеянный газон. Как птичка опустилась… Присела, как птичка, на тонкий бортик, не в силах ждать. Не в силах дождаться, пока вернется (пока долетит) домой.

И здесь же закурила. (Она тогда курила.) У входа в метро. Как эти. Никогда не позволяла себе, а вот пришлось. Горек был дымок. Не могла сдержаться, вот и сидела, курила, пусть смотрят, пусть идут мимо, пусть что и кто угодно. Какой-то нервный звук рвался из ее легких, звук этот она все заглатывала. Сдерживала в себе. Она бы и бутылку пива взяла, пила бы, сосала из горлышка, как эти нынешние, молодые и подзаборные, но нет. Все-таки нет. Курила…

А что Тартасов? Писать он все равно не стал; не смог. Иссякнув, не возродился. Не склеился и не поддался он в новую починку, но… но место получил. Что да, то да.

И к месту в те же дни он прикупил замечательный вельветовый пиджак. (Быть может, на последние. Но кстати.) Заимев на ТВ теплое говорливое местечко, писатель Тартасов тут же приосанился. Ого-го! Справедливость торжествует. Он был теперь в этом убежден. Уверен! Считал, что лукавым местечком учтены его рассказы и повести, былые творческие заслуги – воздали!.. Как быстро эти пишущие говнюки распускают перья! И как же быстро приспособились его улыбка, его мимика, его походка, его жесты к полученному месту, а место – к вальяжной речи. А речь – к пиджаку. Солидный мужчина…

Все-таки любила. Уставала от своей жизни, но его (его жизнь) любила. Такое не проходит.

Конечно же, Лариса Игоревна с Тартасовым строга, себя не выдаст – дружна, мол, с ним по жизни, и не более того! Чуть что его одергивающая и ему, зануде, наперекор. И вида не подающая о сохранившемся чувстве. Старый придурок!.. Ну что? Заскучал? (Можно и поиздеваться слегка над ним. Подсмеяться. Отказали дяденьке – и Ляля? и Галя?)

Его ворчливый (недоволен) голос ее опередил.

– Где, Лариса, ходишь так долго?.. То ты здесь! то где-то еще!..

– Я здесь.

– Плесни-ка мне боржоми.

Тартасов пил минералку глоток за глотком. Спросил:

– Как работается? Устала?

– Нет.

Ишь ты! Не устала ли она? Легко ли, мол, тянуть столь прихотливое заведение в столь смутные дни?

– О чем грустим? – спросил.

Ни о чем. Когда ей щемило сердце, она подолгу смотрела в окно. Там кусты. Верхушки трепал ветер.

– Ни о чем.

Он сказал этак игриво:

– Я бы вернулся, пожалуй, в прошлое.

Но Лариса Игоревна прошлое как таковое не любила:

– А я – нет.

– Правда?

– Правда. С девочками мне, конечно, непросто. – Она на миг призадумалась. – Нелегкий хлеб! Но знаешь ли, Сергей Ильич, я сейчас считаю себя более честной. Куда более честной, чем в те дни, когда я вымарывала абзацы и строчки. Твои в том числе. Когда отслеживала на каждой странице мало-мальские либеральные намеки – твои особенные фиги!

– Фиги?

– Ну да. Фиги в кармане. Так говорили, забыл? А иногда я вычеркивала, вымарывала подчистую такую чудесную, обжигающую строку. У меня сердце млело.

– Я не знал.

– Да и я не знала. Только со временем понимаешь, что была сволочью.

В маленьком кабинете стало тихо.

Тартасов гмыкнул. Пуская свой баритон вперед, покладисто произнес, поддакнул:

– Да. Жуткое было время…

– Мы все протиснулись, – продолжала Лариса Игоревна усталым, но уверенным в правоте голосом, – протиснулись через этот лаз: через узкое место. И хочешь не хочешь мы переменились. Кем ты был и чем ты занимался прежде, в конце концов, осталось уже в прошлом. В пережитом. Уже не так важно… Узкое место. Согласись, оно всех нас поменяло.

– В лучшую сторону или в худшую?

– Каждого по-своему.

– Я не переменился, – надменно поднял голову Тартасов. (Тупой.)

Она продолжала:

– …Помню, как все, кто был тогда в моих приятелях, искали работу. Либо и вовсе переучивались. Всем было трудно. Все протискивались. Вот ты, писатель, скажи: зачем время от времени взрослым дядям и тетям надо рождаться наново, а?

Но писателю философствовать надоело: «Прошлое…» «Прежде или сейчас…» Сколько можно?! Мы не на телевидении! – Тартасов (мысленно) уже возмущался. Это в ней цензорша не до конца умерла. Это в ней прошлое булькает.