Игорь Соколов: Ураган

Лишь через несколько дней с помощью одного знакомого химика ты приобрел сравнительную таблицу ядов с их названиями, способом изготовления и описанием действия. Это было что-то необыкновенное! С помощью какого-то маленького клочка бумаги ты мог отправить к праотцам кого угодно! Это было похоже на сказку, но на сказку для сумасшедшего. Может, поэтому ты продержал у себя этот несчастный клочок несколько дней, проведя их в мучительных раздумьях, пока, наконец, не нашел в себе силы и не сжег его как самое сомнительное средство своего освобождения! И действительно, ты мог с ней просто развестись, отдать бедняжку назад ее родителям, но это тоже не входило в твои планы! Ведь ты прилюдно клялся в любви к этому однорукому страшилищу, говорил, что счастлив можешь быть только с нею, и потом тебя даже по телевизору показывали, и стал чем-то вроде национального героя. Поэтому путей назад ты совершенно не видел, т. е. они были, но тебе уже было стыдно признаться в своем отвращении к этой безобразной каракатице. Ведь никто тебя за язык не тянул, к тому же тебе очень хотелось быть благородным, а потом ты все еще помнил ее красоту и никак не мог поверить, что это все, что осталось от нее. И поэтому ты стал прости и незаметно для всех изучать этот бесформенный кусок мяса для того, чтобы быть может внезапно извлечь из него, как в сказке, притаившуюся и всеми забытую красавицу. А может быть, ты хотел в ней разыскать тот лучезарный и бодрящий смех, тот жизнерадостный и все оживляющий характер?! Мучил ее какими-то бестолковыми вопросами о вашем канувшем прошлом, о ее навсегда улетучившейся красоте.

– Как корова языком слизнула, – говорил ты, глядя на ее исковерканное ураганом лицо.

– О, искусник, о, тихоня, ведь ты ее не бил, ты просто изощрялся в словесах и ловил кайф, когда из ее бесформенного лица и такого же ненужного тельца вытекали огромные слезы, а сам ее при этом притворно утешал, гладил по голове, прижимал все ее безобразие к своему красивому лицу… к своей Божественной фигуре.

О, ты тогда торжествовал! Это был настоящий триумф красивого и благородного мужа над немощной женой – инвалидкой и уродиной. Это усиливало жалость к ней как к человеку и терпимость к ее приобретенному физическому уродству.

Ради секса она готова была прощать себе тебе любые обиды, даже самые ужасные оскорбления! Секс – эта единственная ниточка, которая еще связывала ее и тебя с утраченным прошлым.

В абсолютной пустоте, ночью, при спущенных занавесках ее кошмарное уродство приобретало космическую ирреальность…

Что-то глубоко горячее и вечное, и неподвластное уму овладело всем твоим существом, вырываясь из ее неповрежденных недр вперед к твоему вожделеющему естеству, к твоему натянутому нерву…

Именно в эти самые минуты она вдруг начинала неистово и жарко шептать: «Ах, миленький мой! Сладенький!» Что-то теплое, материнское, доброе просыпалось в ней тогда, и ты уже слышал интонацию ее далекой светлой красоты… о, какая живая и трогательная была она тогда.

И лишь под утро, когда рассветало и когда ее уродство снова приобретало видимые очертания, ты снова становился угрюмым и печальным и снова отдалялся от нее.

Но она была бесконечно тебе благодарна, она готова была тебе все простить, и ты это чувствовал, и тебе было стыдно.

И стоило ей тебя только на словах простить, как снова ты начинал мучить ее уже с новой безумной силою… Пока вы оба не задыхались от собственного зла и непролитой желчи…, пока она одной своей единственной ручкой, сжатой в кулак, не начинала бить тебя, куда попало, а ты, чем-то страшно довольный и радостный, давал ей бить себя до тех пор, пока она сама не приходила в себя и снова не плакала.

А потом в каком-то диком упоении она подползала к тебе, как побитая и скулящая собака, и облизывала кровь с твоих разбитых губ… И вот именно этими минутами боли с наслаждением, радостью и с испугом и отчаяньем ты больше всего дорожил на свете.

Но реальность оставалась темной… Ощущения, чувства – все заглушалось ее неустранимым и вечно бросающимся в глаза уродством…

Ты любил ее и ненавидел, поклонялся ей и презирал… Но все же никогда и ни при каких обстоятельствах ты не допускал даже мысли, что тебе ее надо бросить… Ибо внутри тебя уже существовал какой-то невидимый закон, по которому ты был должен прожить с нею всю жизнь, а поэтому ты был всегда с нею такой мучительный и странный и всегда пытался извлечь хотя бы эту ирреальную красоту, хотя бы ночью с ничего не видящими глазами, главное, ощутить в себе ее живое и жалостно тоскующее «я».