Давид Фонкинос - Шарлотта

Как ни странно, это зовут беспричинным поступком.

Кика, дочь Мориди, вспоминает об их аресте

Семьдесят лет спустя после этих событий.

Она повторяет то, что ей рассказал отец.

Внезапно в наш разговор вмешивается ее муж,

Говорит, что, вообще-то, известно, кто выдал немцам Шарлотту.

Я пораженно смотрю на него,

Переспрашиваю, и он говорит:

Да, ходят такие слухи.

У нас в городках, в деревнях

Об этом нередко толкуют.

Люди бывают разные.

Такого я не ожидал

И даже не знаю, что думать.

Он уточняет: так говорила одна старуха,

Но этому верить нельзя.

Она выжила из ума,

И ей ничего не стоит приврать.

Мне трудно ему поверить.

Кто бы стал привирать в этом случае?

В Вильфранш-сюр-Мер есть люди, которые знают.

По прошествии стольких лет об этом все еще шепчутся,

А виновные мирно живут здесь годами,

Как живут они всюду в мире.

Донос не грозит им карой,

Но лучше о нем не болтать.

Еще и сегодня люди молчат о том, что все они знают.

Я часто об этом думаю.

Может, стоит продолжить расследование,

Разыскать здесь дочь или сына того или той, кто донес?

Но к чему?

Разве это так важно?

С наступлением ночи в Вильфранш-сюр-Мер появляется грузовик,

Тормозит в самом центре города, перед аптекой.

Из него выходят два немца, уточняют дорогу.

Немцам вежливо всё объясняют.

Поблагодарив, они уезжают, довольные этой любезностью.

Информатор ведь мог указать им неточный адрес

Или предупредить Шарлотту, что за ней приедут.

Он сдал ее из боязни или честно сотрудничал с наци?

Она ведь живет в «Эрмитаже» не год и не два,

И все местные жители знают ее.

Так что же им двигало, этим субъектом?

Вообще-то, девица слегка странновата —

Не особо щедра на слова,

И никак не поймешь, о чем она думает.

Нет, не нашего поля ягода.

Ну допросят ее, так какой же тут вред;

В худшем случае увезут.

Выключив фары, немцы бесшумно подъехали к «Эрмитажу»

И с двух сторон незаметно прокрались в сад.

Как раз в эту минуту Шарлотта вышла из дому

И столкнулась с ними лицом к лицу.

Бросившись на Шарлотту, они заломили ей руки за спину.

Она закричала от боли,

Попыталась вырваться и убежать,

Но один из немцев, схватив ее за волосы,

Нанес жестокий удар в живот.

Она застонала: я беременна!

Пожалуйста, отпустите меня!

Но им наплевать на ее мольбы.

Из дому выбежал Александр,

Кинулся к ним, чтобы вырвать Шарлотту из рук солдат,

Но что можно сделать под дулом ружья?!

В него прицелились, он отступил к стене,

А Шарлотте приказано собираться.

Она стояла в оцепенении, с опущенной головой.

Один из немцев толкнул ее к двери дома,

Но у нее подкосились ноги, она рухнула на траву.

Ее пинками заставили встать.

Александр рвался ее защитить, но его держали на мушке,

И он понял: Шарлотту сейчас увезут,

Только ее одну,

Он им не нужен —

Донос касался только ее.

Но это же невозможно!

Он им не позволит ее увезти, ее и ребенка.

Нет!

Александр посмотрел на немцев и крикнул:

«Арестуйте меня, я тоже еврей!»

Александр и Шарлотта пошли на второй этаж,

Чтобы собраться в дорогу.

Она решила взять с собой книгу, но это запрещено:

Только одежду и одеяло, да поживей!

Через десять минут их швырнули в кузов грузовика,

Взвыл мотор, и машина растаяла в утренней мгле.

Брюннер должен быть очень доволен.

Их привезли во двор отеля, куда сгоняли всех жертв облавы.

Слухи ходили самые страшные.

В доме слышались крики, порою гремели выстрелы:

Брюннер устроил камеру пыток возле своей спальни.

Иногда он вставал среди ночи, чтоб помочиться на еврея.

Из своего окна он разглядывал арестованных,

Наслаждался их страхом, отчаянием, их убитыми лицами,

Но в то же время он понимал, что нужно их успокоить, —

От этого будет зависеть успех переправки в лагерь.

Они не должны угадать, какова развязка программы,

Ему не нужны истерики и бессмысленное сопротивление.

И Брюннер вышел во двор, чтобы лично утешить пленных,

Заговорил с ними самым умильным голосом,

Который переходил в рычание, когда он расстреливал жертву.

Признался, что иногда он нервничал, допрашивая строптивых,

Но пусть господа не думают, что он им желает зла,

Пусть ведут себя благоразумно, и все будет превосходно.

Затем объявил, что в Польше для евреев создано государство: