Наталья Твердохлеб - Шкатулка

Муж присел на край кровати со словами: «У меня есть хорошая новость».

– Если ты нашел очередного реабилитога, то не надо, я не хочу. Сколько уже их сменилось за год. Это бессмысленно. Дай мне покой.

– Нет, другое. Я рассылал твои документы по клиникам в разные страны. От многих получал отказ. А сегодня пришел ответ из Израиля. Тебя берут на лечение, нас ждут в медицинском центре.

– Там волшебники? Они склеят мой раздробленный позвоночник? – я злилась.

– Мы вылетаем в Тель-Авив послезавтра. Это не обсуждается. Я уже купил билеты, заказал специальный автомобиль до аэропорта и сопровождение. И пожалуйста, пожалуйста, оставь этот тон.

Я отвернулась к стене. У меня больше не было сил что-то возражать.

Я спросил ее: «Почему вы так упорно говорите со мной по-английски?» Она продолжала отвечать на английском: «Если вам так проще, доктор, могу перейти на русский». Я сказал ей, что мне все равно. У меня были разные пациенты, но эта девушка казалась очень странной. Позже я понял, что английский – чтобы держать дистанцию, не вести разговоров «о жизни», а еще лучше – вообще не вести никаких разговоров ни с кем. Я начал ей объяснять, как будет проходить операция, но она прервала меня:

– Не надо, доктор.

– Я обязан вам всё рассказать.

– Как хотите.

– Приглашу к вам психолога.

Она улыбнулась впервые за все время: «Меня зовут Ольга. Вы хороший человек, доктор».

На русский мы перешли гораздо позже, когда прошло время после операции и Ольга, с поддержкой, но уже могла стоять буквально несколько секунд. У меня сложилось впечатление, что мы оба занимаемся изучением: я – ее рентгеновских снимков; она – меня. По крайней мере, раньше никто из пациентов не задавал мне таких вопросов: «Почему вы стали хирургом? Почему? Зачем вам чужие страдания?» Странная девушка, право, странная.

Почему я стал хирургом? Что я мог ей сказать?

О том, что буду хирургом, я знал с яслей. Папа приходил поздно, от него пахло больницей. Сразу возле двери он брал меня на руки, я обнимал его за шею, и мы вместе заходили в комнату. Ужинал он чаще всего, молча. Уставал очень. Иногда засыпал от усталости прямо в кресле, а я садился рядом на ковер и прижимался щекой к папиной руке. Его ладонь была большой, жесткой, с длинными аристократическими пальцами. Уже потом, намного позже, когда его не стало, я понял, что он был не просто хирургом – он был Мастером, виртуозом.

– Неужели такой врач, как ты, не заслужил отдельной квартиры? Наш Яшенька так и вырастет в коммуналке, – мягко выговаривала ему мама.

– Все будет, потерпи, – отвечал папа, – у нас же целых две комнаты. Посмотри, как люди живут, ютятся большими семьями в одной. Да у нас просто царские условия.

– Царские условия? Это мы, наверное, как цари стоим в очереди в общий туалет – каждый со своим кругом для унитаза?

Папа морщился. Он не выносил таких разговоров.

Я учился в седьмом классе, когда папа провел свою последнюю операцию. Он оперировал 80-летнего мужчину, вшил ему электрический стимулятор. В те времена это была сложная хирургия. Пациент прожил еще долго. Папа спас его сердце и не уберег своё. Тот последний пациент приходил на его похороны. Я помню, как папин друг сказал: «Знаете, почему он ушел так рано? Потому что каждую операцию пропускал через свое сердце».

С восьмого класса я уже работал санитаром в хирургическом отделении. Никто не делал никаких скидок на мой юный возраст. А еще через два года меня не приняли в мединститут. Тогда, в 1972-м, «тройка» по химии, любимому предмету, решила мою судьбу. «Вы же медалист, попробуйте сдавать дальше на общих основаниях», – сказал экзаменатор, отводя глаза. Я хотел спросить, где он нашел ошибку в моих ответах, но передумал. Я знал, что ошибок не было. Сдавать «на общих основаниях» при конкурсе 10 человек на место и с первой «тройкой» было бессмысленно. Утром я уже таскал носилки и мыл полы в больнице; теперь я работал каждый день до позднего вечера. Через год летом история с поступлением повторилась. Я помню свои чувства так, как будто это было вчера. Помню, как отчаяние сменилось злобой, как разбивал я в кровь кулаки о стену, как искусал губы, чтобы не кричать. Помню, как схватил первый попавшийся под руку листок бумаги, написал на нем большими буквами «Я ВСЕ РАВНО БУДУ ХИРУРГОМ! 1973 год» и спрятал его куда-то в нижний ящик стола.

Я помню всё – и как подошла мама и гладила меня как маленького по голове, и как она сказала: «Ты будешь врачом, Яшенька. У нас есть разрешение на выезд в Израиль, нам помог один папин пациент, которого он когда-то спас. Скоро мы с тобой летим в Вену, а оттуда – в Тель-Авив. Я в тебя верю, родной. Все у нас будет хорошо».