Сара Паборн - Колючий мед

Сигне болтала без умолку, подолгу слушать ее было утомительно. Когда с кухни уходили, она продолжала говорить вместо радио. Как только поблизости оказывался живой человек, Сигне начинала свою речь, совершенно не беспокоясь, к кому обращается. Другим приходилось вставлять свои реплики, только когда она на мгновение умолкала, чтобы набрать в легкие воздуха, иначе перебить ее не представлялось возможным. Говорила Сигне по большому счету всегда об одном и том же: о своих умениях и о том, как может сварить кашу из топора, о бережливости, отличающей ее от других поварих – тех, что выкидывают половину продуктов на помойку, правда, пальцем на них указывать она не хотела. Сигне получала удовольствие от того, что говорит; таким образом она объясняла свой вклад в общее дело – ее голос перечислял всю работу, которую монотонно делали ее руки. Полные, короткие руки с пальцами одинаковой длины. Эти пальцы всегда были слегка растопырены, словно в любой момент готовы ухватить пакет с мукой или вытащить из духовки кекс.

Мать Вероники никогда не сидела сложа руки и все время находилась в движении. Даже ела, стоя у мойки, чтобы быстрее помыть и убрать тарелку, как только доест. Для себя она с большой неохотой брала новую порцию чего-нибудь вкусного, а вместо этого доедала за другими с уже использованной посуды. Меньше мыть – эффективнее. Расчесывалась и красила губы мать обычно на ходу.

«Она чересчур суетится, – говорила Сигне. – Твоя мать слишком много суетится».

В этом году они ожидают необычного гостя. Студента Высшей художественной школы Гётеборга. Он выиграл какой-то конкурс и заселится теперь на целых три недели в одну из самых маленьких комнат на верхнем этаже. Сам ректор звонил, чтобы забронировать ему комнату. Именно в тот день мать попросила Веронику проследить за прибытием гостя и сообщить, когда он появится. Студента звали Бу, и он приезжал двухчасовым поездом. Обычно художники не входили в круг их постояльцев. Им было не по средствам жить в пансионате, хотя она слышала, что деревеньку в нескольких десятках километров иногда посещали художники, даже из Японии – исключительно из-за диабаза. Это черная мелкозернистая горная порода, о которой мечтали скульпторы всего мира. Говорили, что сам Эмпайр-стейт-билдинг был украшен с использованием камня, добытого недалеко отсюда. Но Веронику диабаз не интересовал. Каменоломни казались ей ужасным местом. Она предпочитала купаться в море, где украдкой натирала лицо светло-зелеными водорослями, отчего кожа становилась такой мягкой. Как у русалки.

Первым к завтраку спускался Арвид, дедушка, снимавший из года в год одну и ту же комнату – однажды, проходя по саду под окнами, Вероника заметила, как он высмаркивается в гардину. Она ничего никому не сказала, ограничилась тем, что сняла гардину и сдала в стирку, как только дедушка уехал. Он был доцентом археологии из Лундского университета. Рассказывали, что Арвид участвовал в раскопках вместе с королем и имел гомосексуальные наклонности. Он всегда носил светлые, потертые льняные костюмы. Франси утверждала, что одежда настоящих интеллигентов всегда выглядит слегка поношенной. По этому признаку их и узнают. Только заносчивые нувориши могли позволить себе выглядеть безупречно. В пансионате останавливались разные гости. Юрисконсульты. Инженеры. Учителя. Аспиранты. Управляющие. Изредка – молодожены.

У Вероники был транзисторный радиоприемник, который она обычно брала с собой, когда уходила на укромный маленький пляж, скрытый от чужих глаз тростником. Приемник ловил сигналы иностранных радиостанций. Еще она захватывала с собой термос, пару глянцевых журналов и пачку печенья с лимонным кремом. Задремав над какой-нибудь историей о врачах и медсестрах или о сельских усадьбах, она предавалась фантазиям. Смутным грезам о телесном. Испытывала не находившее себе выхода возбуждение. Она целовалась с мальчиками всего дважды, последний раз – прошлой осенью по пути домой с танцев. Но когда Вероника попыталась высвободиться из грубых объятий с претензией на большее, мальчишка прошипел, что она ведет себя как ребенок, и в ярости удалился. У Вероники остались синяки и чувство унижения, так что об этом происшествии она старалась не вспоминать. Но сейчас в ней просыпалось совсем другое желание – ее собственное, звучавшее чистым и ясным тоном. А в другие дни она испытывала необъяснимое разочарование и грусть, словно заранее устав от всего, что должно было случиться. Будто все планы уже реализованы. В такие моменты Веронике все казалось не по силам. Где найти силы, чтобы прожить еще целую жизнь?