Карлос Сафон - Город из пара

Эдуардо Сентиса, портретиста покойников, пригласили в особняк на проспекте Тибидабо, где проживала семья Понс. Здание скрывала тенистая роща, пройти в которую можно было через металлические решетчатые ворота, выходившие на угол проспекта и улицы Жозеп Гари. День выдался серый и неприветливый, осколок этой хмурой, туманной зимы, которая столько несчастья принесла бедняге Сентису. Поскольку ему не с кем было оставить дочку Лайю, пришлось захватить ее с собой. Держа девочку за руку, а в другой руке неся чемоданчик с линзами и гармоникой, Сентис сел в синий трамвай и явился к особняку Понсов, надеясь начать год с поступлений в звонкой монете. Слуга впустил его, провел через сад до самого дома и там оставил в маленькой приемной. Лайя, зачарованная, смотрела во все глаза, она ни разу не видела такого места, будто возникшего из волшебной сказки, правда, сказки о коварной мачехе и о зеркалах, отравленных скверными воспоминаниями. Хрустальные люстры свисали с потолка, вдоль стен стояли статуи, на стенах красовались картины, и толстые персидские ковры устилали пол. Созерцая этакое богатство, лежавшее мертвым грузом, Сентис почувствовал искушение поднять тариф. Дон Федерико вышел навстречу, глядя сквозь него и изъясняясь тоном, какой приберегал для лакеев и рабочих с фабрики. Сентису предоставлялся час, чтобы сделать серию портретов покойной девочки. Увидев Лайю, дон Федерико нахмурился. Среди мужчин его семьи было принято считать, будто женщины пригодны исключительно для постели, стола или кухни, а эта соплячка без роду, без племени ни для чего такого не подходила. Сентис стал оправдываться, ссылаясь на то, что срочность заказа помешала ему найти кого-то, кто посидел бы с ребенком. Дон Федерико обреченно вздохнул и сделал фотографу знак следовать за собой вверх по лестнице.

Тело умершей девочки разместили в одной из комнат второго этажа. Она лежала на широкой постели, усыпанной белыми лилиями, в скрещенных на груди руках сжимая распятие, с гирляндой цветов на лбу, в шелковом платье, невесомом, струившемся, словно пар. В дверях двое слуг молча стояли на страже. На лицо девочки падал из окна поток пепельного света. Кожа ее казалась гладкой и твердой, как мрамор, но такой прозрачной, что синие и черные вены виднелись под ней. Глаза глубоко запали, губы окрасились пурпуром. Комната пропиталась тяжелым запахом мертвых цветов.

Сентис знаком велел Лайе оставаться в коридоре, а сам воздвиг треногу и камеру перед постелью. Решил, что использует шесть пластин. Две – для крупного плана, с длиннофокусным объективом. Две – для среднего плана, выше пояса; и две – для общего плана тела целиком. Все снимки с одного ракурса, поскольку Сентис подозревал, что изображение в профиль или в три четверти подчеркнет темные вены и капилляры, выступившие на коже девочки, и на фотографиях это будет смотреться еще более ужасно, насколько это возможно при сложившемся положении вещей. Если немного увеличить выдержку, это высветлит кожу и смягчит впечатление, придав телу более теплые тона и расплывчатые очертания, а фону и окружающей обстановке – достаточную глубину. Настраивая объектив, Сентис заметил какое-то движение в дальнем конце комнаты. Входя, он подумал, что там стоит еще одна статуя, но оказалось, что это женщина в черном, с лицом, покрытым вуалью. То была донья Эулалия, мать покойной девочки; она приглушенно рыдала и бродила по комнате, как неприкаянная душа. Донья Эулалия подошла к постели и погладила девочку по щеке.

– Мой ангел говорит со мной, – сказала она Сентису. – Разве вы не слышите?

Сентис кивнул и продолжил приготовления. Чем раньше он выйдет отсюда, тем лучше. Настроив все для того, чтобы сделать первые снимки, фотограф попросил мать на несколько мгновений выйти из кадра. Та поцеловала покойницу в лоб и встала позади камеры.

Сентис был так поглощен работой, что не заметил, как Лайя вошла в комнату и теперь находилась рядом с ним и смотрела, похолодев, на мертвую девочку, распростертую на постели. Прежде чем он успел что-либо предпринять, сеньора Понс бросилась к Лайе и встала перед ней на колени.

– Здравствуй, солнышко. Это ты, мой ангел? – спросила она.

Хозяйка дома взяла дочь Сентиса на руки, прижала ее к груди. Сентис почувствовал, как кровь застыла у него в жилах. Мать покойницы пела Лайе колыбельную, баюкала ее на руках, называла ангелом, твердила, что они больше никогда не расстанутся. В этот момент явился дон Федерико, отобрал девочку у жены, стал выводить ее из комнаты. Донья Эулалия плакала, умоляла, чтобы ее не разлучали с ее ангелом, и тянула руки к Лайе. Едва они остались одни, фотограф сделал снимки так быстро, как только мог, и сложил оборудование. Когда он вышел, дон Федерико ждал его в приемной, чтобы вручить конверт с платой за услуги. Сентис заметил, что сумма в конверте вдвое больше условленной. Во взгляде дона Федерико страстная мольба смешивалась с презрением. Он предложил сделку: в обмен на щедрое вознаграждение фотограф должен на следующий день привести дочь в особняк семьи Понс и оставить ее там до вечера. Сентис изумленно воззрился на дочь, а потом на Понса. Промышленник удвоил сумму. Сентис молча покачал головой.