Антония Байетт - Чудеса и фантазии (сборник)

– Верно, – ответил Джеймс.

– Да, верно, – повторила Дидона. – А она потом повалилась на пол и выла, как зверь, и каталась по полу, точно в страшной муке. После поднялась, приняла ванну, накрасила ногти на руках и ногах остатками лака, подвила немного волосы, включила успокаивающую музыку и… себе во спасение сделалась другой. А потом вдруг – звонок в дверь. И вы – он – на пороге, со своей улыбающейся физиономией. Она подумала – призрак. В то время в мире было полно ходячих мертвецов.

– Погрузку отменили, – резонно (и тогда и сейчас) объяснил Джеймс.

– И она стала хлестать вас что есть мочи, наотмашь, по щекам.

– Да, кровь так и полилась, обручальное кольцо – штука твердая.

– И она целовала кровь, целовала и целовала эту ссадину, которую сама же…

– Но мы выжили, – сказал Джеймс. – Да, возвращаться с того света – дело опасное. Помню, я приехал ночью, в сорок третьем, когда на город запускали Фау-один. Да, точно, была ночь, меня подвезли на солдатском грузовике и высадили около депо на вокзале Ватерлоо. Ни такси, ни автобусы, конечно, не ходили, а звуки, которые во время затемнения можно принять за шум транспорта, на самом деле были эти проклятые самолеты-снаряды – как будто тикает гигантский часовой механизм, потикает и затихнет. А потом взрыв. Звездное небо озарялось пламенем и дымом, таких цветов больше не увидишь, потому что сейчас небо над Лондоном постоянно красное, звезд не разглядеть. И вот я иду, новолуние. Эти летучие снаряды, в отличие от бомбардировщиков, летали и без луны. Бомбардировщики-то уже не летали, а все равно от луны страшно. И вот я шел, за спиной набитый рюкзак, проваливался в выбоины, слушал свист этих снарядов. Через час или два понял, что иду на самый настоящий пожар. Пляшет вдалеке, прямо по курсу, зарево, светятся языки пламени, в воздухе кирпичная пыль, жара кругом нестерпимая, стены раскалены, не дотронуться. Чем ближе я подбираюсь к дому, тем больше разрушений, тем страшнее. Смотрю – заграждение, цепи людей с ведрами, одинокая пожарная машина поливает вяло из брандспойта. Ринулся в сторону дома, прямо через заслон. Меня пытаются остановить, а я кричу, это мой дом, там моя жена! Чуть не сшиб кого-то, бегу, бегу… прах под ногами… Смотрю, а от дома остались только стены. Крыша и спальни рухнули на первый этаж. Ее могло накрыть чем-нибудь, думаю я, и давай оттаскивать кирпичи и обгоревшие балки, обжег руки. А они тянут меня сзади, кричат. Передо мной яма в полу гостиной, кто-то дергает меня за воротник. Поднимаю глаза и вижу – она, в куртке пожарного поверх ночной сорочки, раскромсанной на полоски стеклом, волосы обгорели, растрепались, лицо – черное как ночь, бровей не видно… руки горячие, в саже, с обломанными ногтями…

– Ничего в мире не осталось, – сказала Дидди. – Кроме друг друга. И вы ей сказали, что, как Эней, искали Креусу в горящей Трое [151]. А она ответила: «Я не призрак, я плоть и кровь»… И губы их встретились, на языках сажа, а в легких – пылающий город. Да, плоть и кровь.

Джеймс задрожал. Он ужасно устал, запутался и был отчего-то почти уверен: все это предвещает ему смерть или как минимум сумасшествие, а если он сойдет с ума или умрет, что станется с Мэдди, у которой крыша едет?

– Кто вы? – спросил он надтреснуто. – Зачем пришли?

– А сами не догадываетесь? – мягко спросила она. – Я фетч [152].

– Вещий призрак?

Она сидела в его кресле, улыбалась и тянула время, такая гладкая, темная, в красном шелке.

– Двойник Мэделин? – переспросил Джеймс.

– Можно и так сказать. Ты никогда не хотел ничего слышать о сверхъестественном. Отшучивался, когда разговор касался астрологии, или ясновидения, или потустороннего мира.

– Астрономия – это тайна, – по обыкновению, ответил Джеймс. – Большая тайна. Мы летали под звездами, пестревшими в небе, как маргаритки на лугу. Теперь таких не увидишь.

– В небе и на земле, Джеймс, есть многое, чего ты не видишь . Эфирное тело может отделиться от… от плоти. И бродить по церковному кладбищу. Оно жаждет освободиться. Она – тоже.

– Но ведь и я сам… – сказал Джеймс. – И тебе ли не знать, что я думал об этом.

– Ты не делаешь этого, потому что считаешь: это эгоистично – освободиться самому. А о ней ты совсем не думаешь, иначе бы знал, чего хочет она. Чего хочу я.

– Дидона, – сказал Джеймс, впервые назвав ее настоящим именем, – она не ведает, чего хочет, она не может даже хотеть или не хотеть в полном смысле. У нее в голове полно бляшек и комочков…