Антония Байетт - Чудеса и фантазии (сборник)

Джеймс вспоминал, как ему было страшно, но как при этом мчалась по жилам молодая кровь, подгоняемая чувством – выжил! – и самой памятью об остром желании выжить. Тогда страх действительно был велик: стонали сирены, завывали и взрывались большие бомбы, с неистовым скрежетом гудели вражеские бомбардировщики, а Мэделин дико смеялась, когда грохот раздавался где-то еще. Смерть ходила по пятам. Друзья, с которыми собирался ужинать, которых, покидая дом, ты еще считал живыми, не приходили, потому что превратились в искореженное мясо под грудой кирпичей и бревен. Другие знакомые, которые уже отпечатались в мозгу мертвыми – как и положено мертвым, но память еще не потускнела, – вдруг появлялись на пороге во плоти – израненные, в синяках, грязные, но живые, с тем, что уцелело, в руках и за спиною, и просились на ночлег, на чашку чая. Усталость затуманивала зрение, обостряла чувства. Он вспоминал женщину и ребенка, лежавших под скамейкой в обнимку, и как он боялся дотронуться до них, вдруг они мертвы. А это были просто бездомные, спавшие непробудным сном.

Когда война открыла двери в мир утраченных жизней, Мэделин не перешагнула порог, но тот ее смех… чудилось в нем, чудилось безумие.

Когда же, спустя годы, у нее «это» действительно началось , он понял, что наступило самое трудное: вставать каждый день и наблюдать за блуждающим рассудком и неуклюжим телом Мэдди. Где взять столько мужества? Раньше было проще, хотя ему не раз приходилось справляться и с ее, и с собственными бедами. И он собрался с силами, как исправный солдат, чтобы выполнить свой долг; это в интересах их обоих, чтоб он больше не думал о прошлом, о Мэделин. Его долг здесь и теперь – перед Мэдди, которая без него совершенно беспомощна.

Его новое душевное неспокойствие передалось и Мэдди – она стала «капризной», хотя Джеймс и Диана старались избегать этого слова, ведь оно намекало на невозможное второе детство. «Дикая» – так называл ее состояние Джеймс. «Неугомонная» – это слово предпочитала Диана Фэби. Мэдди начала прятать и ломать все подряд. Он застал ее, когда она выкидывала доставшееся в наследство от его родителей столовое серебро: ложки, ножи, вилки, лежавшие в обитом бархатом черном футляре, летели один за другим в окно, и она с увлечением слушала, как звенит, ударяясь о тротуар, металл. В телевизоре телепузики ели странный розовый не то крем, не то йогурт, который выбулькивал им в мисочки бледно-лиловый автомат, и «тосты» с улыбающимися рожицами – эти тосты то и дело подкидывал им тостер; недоеденное же заглатывал заводной пылесос по имени Ну-Ну. От вида разбрызганного крема-йогурта Мэдди (розовый цвет она ненавидела) на мгновенье вспыхнула – и, всем назло, на ковре тут же оказались молоко и мед, детский крем и заправка для салата. А его «Гленфиддик» она вылила на коврик перед камином. Джеймс вдыхал аромат виски и вспоминал о Дидди, но разве от такого возлияния есть толк? И он купил еще бутылку. Запах не выветривался, мешаясь с призрачным дымом и пеплом горевшего в 1941-м Лондона.

Однажды ночью, уже после того, как он вроде бы угомонил ее, она встала с кровати, и все выходила из своей комнаты, и подвывала у него под дверью, а он пытался толковать шестую книгу «Энеиды». «Не могу, – говорила Мэдди. – Не понимаю!» Но что именно не могла и не понимала, ей было невдомек. Джеймс, о ужас, замахнулся было, хотел шлепнуть или даже ударить кулаком это постанывающее существо, но Мэдди отступила, что-то бормоча. А он веселеньким голосом произнес: телепузики, спать пора, и подтолкнул ее нежно в ее комнату, сунув в руки ей Дипси. Она бросила в него игрушку и, зло фыркая, отвернулась к стене. Он поднял Дипси за ногу и вернулся в Преисподнюю, в свои вечные сумерки. И, почти сам того не замечая, все терзал Дипси, выкручивая маленькое запястье, снова втыкая шпильки в махровый пухлый живот. От этого тихого выхода злобы никому нет вреда, говорил его разум, пусть лучше страдает игрушка.

Раздался звонок в дверь. Он выжидал, услышит ли Мэдди; если она проснется, он не откроет, это будет невыносимо. Но в квартире тишина. Еще один звонок. Третий. Он пошел вниз. Она стояла в дверях: темная женщина в красном шелковом платье – точно мак.

– Я пришла с дарами, – сказала она. – В знак благодарности. Разрешите войти?

– Извольте, – ответил он, слишком уж церемонясь. – И даже виски могу предложить, если пожелаете.

Он представил, как изящный носик морщится от запаха в комнатах.

– Вот, – сказала она, протягивая ему коробку шоколадных конфет «Черная магия», перевязанную тоненькой алой ленточкой. Конфеты из фильмов его молодости, которые каким-то образом сохранились до сих пор. – А это, – добавила она, поднимая другую руку, – ей. Я знаю, ей бы больше понравилась красная, По. Держите.