Григорий Канович - И нет рабам рая

– Отец пропал, – прошептала Морта.

– Тише, – попросил Семен. – Тише. Она видела его.

– Кого? – встрепенулась, как птица, Морта.

– Мессию, – ответил Семен. – Она только что прилетела оттуда… с Земли обетованной… он уже идет… он уже в пути…

– Уехал за водкой и не вернулся, – безнадежно продолжала Морта, коря себя за то, что зря тащилась две версты. Господи, с кем я говорю, сетовала она, глядя на прирученную птаху, безмятежно сидевшую на плече у Семена. Что с ним говорить, что с деревьями или птицами – все одно.

Галка вдруг взмыла с плеча Семена в по-весеннему распахнутое небо, покружилась над развилкой и улетела за лес.

Семен вскинул голову, проследил за ее полетом, благословил взглядом и перевел его на отчаявшуюся Морту.

Та закрыла руками живот, как бы оберегая его от этого взгляда – долота, в котором уже не было и намека на благословение.

– Ты не плачь, – неожиданно сказал Семен.

– Я… я не плачу, – съежилась под его взглядом Морта, превращаясь в комочек меньше той, взмывшей в поднебесье, галки.

– Плачешь… Все слезы высыхают, кроме этих… потому и нельзя их скрыть…

– Кроме каких? – принудила она себя спросить.

– Этих… невидимых… Они текут у тебя из глаз… И у птиц они текут, и у деревьев… И я утираю их, и деревья и птицы утирают мои, и нам весело страдать вместе… Дай я утру!..

И Семен протянул к ней руку. Но насытившись словами, запустил ее в волосы под ермолку и почесался.

Морта собралась было в обратный путь, но услышала скрип колес. Телега катила из местечка, и издали было трудно различить, сколько в ней седоков.

Поначалу Морте показалось, что только двое, но когда воз приблизился, она, кроме урядника Ардальона Игнатьевича Нестеровича, лавочника Нафтали Спивака и парикмахера Берштанского, увидела еще двоих – синагогального служку и солдата с ружьем на коленях и самокруткой в зубах.

Когда телега поравнялась с ней и Семеном, Морта, обращаясь неизвестно к кому, спросила:

– Куда вы?

– Да уж, наверно, в острог. На Пасху, – бросил парикмахер Берштанский, но, поймав сердитый взгляд солдата, замолк и привалился к грядке.

Солдат обдал его, как презрением, махорочным дымом.

– В Россиены мы, – снизошел правивший лошадью Ардальон Игнатьевич.

Но и он больше не проронил ни слова.

Синагогальный служка тер слезившиеся на ветру глаза, а Нафтали Спивак, вытащенный, видно, из теплой постели, походил на бескрылого филина – рад бы взлететь, да не может.

– Возьмите меня! – плетясь за телегой, проговорила Морта.

– Не велено! – прогудел солдат, натужно выдувая изо рта и ноздрей бело-голубые колечки дыма.

– Жена она, – прошамкал Нестерович, пытаясь умаслить стражника, – ну этого… корчмаря… Может, возьмем, а? – И, не дождавшись ответа, бросил Берштанскому: – Подвинься!

Парикмахер подвинулся, а синагогальный служка, перевесившись через грядку, помог беременной забраться в телегу.

Откуда солдат знает Ешуа, мелькнуло у Морты. Он до сих пор никакого дела с солдатами не имел.

За Видукле, в каких-нибудь двадцати верстах от Россиен, молчавшая всю дорогу Морта спросила по-еврейски:

– Стряслось что?

– Разговорчики! – насупился солдат.

– Господи! – вырвалось у Нафтали Спивака.

– Разговорчики!

– Ну и дожили! Даже с Богом нельзя!..

– Я покажу тебе Бога, морда, – ощетинился стражник и для острастки приподнял ружье.

Ардальон Игнатьевич Нестерович, который дохаживал в урядниках последние дни – после Пасхи его должен был сменить другой, построже да и помоложе, из Вилькии – участливо глядел на Морту, на погорельца Спивака, на парикмахера Берштанского, стригшего и брившего его почти что четверть века даром, за ради уважения к начальству, на чахлого синагогального служку, не забывая и про свою должность возницы, тускло отражавшую заходящее солнышко его прежней службы, пусть не ахти какой, но все-таки царевой.

Во дворе россиенского острога солдат высадил арестованных и, держа ружье наперевес, погнал их к одноэтажному каменному дому с крохотными, как скворечники, окнами.

Морта увидела во дворе привязанную к колышку гнедую, телегу, на которой Ешуа возил свой доходный и безнаказанный товар, и, удивляясь собственной смелости, ринулась к ней, как будто лошадь могла рассказать ей больше, чем все ее вымокшие в тихом и безропотном молчании попутчики; чем постаревший, похожий на осмоленного гуся, Нестерович и этот солдат, ружье которого всю дорогу упиралось в ее благодатный, как весенняя пашня, живот.