Григорий Канович - И нет рабам рая

Раны его зажили, зарубцевались. Кровь запеклась.

Ему – да простится ей такое кощунство! – не больно .

А ей, смертной, больно.

Не за себя – за всех, родившихся и не родившихся.

За Семена, ждущего на развилке Мессию, и за проезжающих мимо него с базара или на базар.

У нее кровоточит то, что никогда не заживет, не затянется коростой, – душа.

Еще сызмальства она, Морта, знала: с судьбой не поторгуешься. Назначит цену – и плати: неволей и безумием, головой птицы или ногами зверя. Но что бы ни случилось, какую бы судьба не назначила цену, Морта старалась платить любовью.

А что такое любовь, если не боль?

Что такое вера без боли?

Тот, кому не больно, ни во что не верит – обманывает себя и Всевышнего ради лишнего червонца, ради лишней десятины земли, ради дьявола, из корысти объявленного Богом!

Голова птицы и ноги зверя?

Теперь, в отсутствие Ешуа, Морта как бы вся состояла из такой, плотной и упругой, тысячеглазой и пронзительной боли.

Так, сразу же после новообращения она потребовала от Ешуа, чтобы тот более чем наполовину уменьшил продажу водки.

– Что? – опешил корчмарь. – Одну бутылку, и только?

– Грех наживаться на несчастных.

– Да, – промямлил Ешуа, – но люди требуют… Не дай – разнесут корчму в щепы.

– Ну и пусть разнесут.

– Что ты, Мортяле, говоришь? Ты только подумай: кто мы без корчмы?.. Нищие…

– Милей нищий, чем богач, от которого за версту чужой блевотиной несет.

– Ладно, ладно, – трудно согласился Ешуа.

Перечить Морте он не смел. Хоть и сказано в Писании: «Да убоится жена мужа своего», но Морта была женой необычной, среди тысячи только одна такая, может, и попадется – никакими изречениями из Писания ее не проймешь, ссылайся на него, не ссылайся, сделает по-своему, и все.

Первое время, до ее беременности, пока Морта крутилась в корчме, Ешуа ни распивочно, ни на вынос больше чем бутылку белого вина не давал. Торгуя почти всю свою жизнь водкой, он и представления не имел, что это такое – выпить целую бутылку. Если бы ему приказали выдуть зараз столько, он бы, наверно, с лавки не встал, окачурился на месте, а им, этим несчастным, хоть бы хны, словно не горькая на столе, а кружка родниковой воды или парного, только что из подойника, молока. И так изо дня в день, из года в год, с молодости до старости – сосут ее, как грудь матери, до гроба!..

– Ты что? – честил, бывало, его отставной солдат Ерофеев. – Сколько хотим, столько и пьем. Твое дело – наливать.

– Не могу, – угождая Морте, отвечал Ешуа. – Водки нет. Кончилась.

– Не ври, старик. Водка никогда не кончается. Никогда. Царь и водка всегда имеются, и слава богу.

– Нет, – злился Ешуа. – Выпил одну, и хватит. Ступай домой – жена, небось, глаза проглядела.

– Не будет водки – корчмы не будет, – пригрозил Ерофеев. – Подпустим красного петушка, и аминь.

А что? И подпустят, и спалят, как москательную лавку Нафтали Спивака, разорят до нитки, и насыпь им соли на хвост, лови ветра в поле – кто их с Мортой приютит, кому они, погорельцы, нужны?

Ешуа жаловался ей, рассказывал про угрозы, но переубедить Морту не мог.

Попозже, когда живот у нее округлился и она перестала заглядывать в корчму, избегая пьяных шуток и боясь сглазу, Ешуа, напуганный недовольством своей паствы, стал пускаться на всякие хитрости, чтобы и овцы были целы, и волки сыты: прятал пустые бутылки, приносил новые, иногда наливал водку в миски, потом бегал к колодцу и второпях отмывал с них сивушный запах.

Там, у колодца, за мытьем провонявших спиртным мисок Морта его и застукала.

– Ты хочешь, чтобы у нас родился урод… с головой птицы и ногами зверя? – спросила она.

О чем она, не сообразил Ешуа. О какой птице, о каком звере?

Он покаянно смотрел на Морту, на горочку мисок, на бадью, не зная, что делать.

– Прости, – наконец проронил он. – Черт попутал.

По виду ее – по щелкам глаз, по повисшим, как плети, рукам, по ногам, как бы врытым в землю, по тяжелому дыханию – как-никак дышала за двоих! – Ешуа чувствовал, что не дождаться ему прощения.

Слова его только выволокли наружу, усугубили ее неприязнь.

Об эту скрытую неприязнь Ешуа обжигался и раньше, особенно в постели, когда Морта вдруг поворачивалась к стене, и не выпотрошенная его ласками, настороженная, заряженная избыточной страстью, застывала до утра, дожидаясь, пока он уснет, захрапит, забудется. В такие ночи Ешуа не смыкал глаз – сомкнешь, мерещилось ему, и она тебя, чего доброго, придушит.

Только наутро, при свете дня, освобождался он от этих подозрений, посмеиваясь над своей бессонницей, старостью, а порой и женитьбой.