Григорий Канович - И нет рабам рая

Дернула же нелегкая повести лошадь на водопой, подумал Ешуа, не зная, что делать.

Первой его мыслью было оставить мертвеца, напоить гнедую, вернуться на обочину и мчаться без оглядки в Россиены. Родные хватятся мальчика, кинутся искать и, может, еще засветло найдут.

Подальше от греха, уговаривал себя Ешуа. Потом объясняйся, растолковывай, где и когда нашел, был ли он еще жив или мертв. Зачем ему, Ешуа, лезть не в свое дело – у него и так сплошные заботы. Мальца все равно не воскресишь. Родители поплачут, поплачут и похоронят его. Видно, голодный волк задрал или на кабана во время гона нарвался. Вон сколько помета чернеет, видать, недалеко и логово.

Но что-то удерживало Ешуа. Он сам не понимал, что – сострадание, ответственность? Как же так? Найти и бросить. Это ж не дохлая ворона, не куница, попавшая в силки! Это ж человек! А человека, пусть и мертвого, бросать негоже. Господь не простит. Видно, ему, Всевышнему, угодно еще раз испытать Ешуа. И ежели он выдержит и это испытание, то, может, Морта разрешится от бремени счастливо и в урочный час? Нет, нельзя бросать несчастного, нельзя! Что с того, что, кроме гнедой, вокруг ни одного свидетеля? Лошадь – свидетель, еще какой свидетель, хоть и бессловесный. Он, Ешуа, не сможет спокойно смотреть ей в глаза, совесть загрызет. И Господь – свидетель. Такой же бессловесный, как лошадь, но и от Его ока ничего не скроется. Пусть твердят, что его нет – может, Его и на самом деле нет! – но в жизни бывают дни, когда человек, слабый, смертный человек, сам как бы принимает облик и полномочия Всевышнего, ибо, не сделай он этого, в какой грязи, в каком дерьме, в каких прегрешениях и кощунствах прожил бы он свою долгую короткую жизнь!

До ближайшей деревни тут, наверно, недалече. Ешуа отнесет мальца в телегу, положит его на солому так, чтобы торба с овсом и золотыми служила ему подушкой, накроет овчиной и отвезет его туда, где он вчера еще был бессмертен, как все дети, и за это Ешуа зачтется и на земле, и на небе, и долг Всевышнего перед ним возрастет на какой-нибудь один процент.

Ешуа поднял мертвеца на руки и, продираясь сквозь чертов ельник, напрямик – во всяком случае так ему казалось – потопал к оставленной на обочине телеге. Под ногами сухо и домовито, как поленья в печи, потрескивал валежник, острые ветки пиявками впивались в лицо, но корчмарь упрямо, как бы ослепнув, пробирался вперед, изредка хмуро окликая сбитую с толку гнедую, которая плелась за ним, обдирая из преданности бока и ухватистые губы.

Они уже шли не пять и не десять минут, а дороги все еще не было видно, и Ешуа обуяло зудящее сомнение, не заплутались ли они среди этих бесконечных, этих безмолвных, этих однообразных елей.

Ветки задевали ноги мальчика, и тогда они покачивались, как живые, ударяли Ешуа в бедро или пах, и от этого постукивания, от этих ударов у корчмаря в коротких толчках и удушье заходилось сердце.

Подбадривая себя, Ешуа что-то колыбельно и невнятно шептал, поправляя легкую ношу – тело мальца весило не больше, чем пустой бочонок из-под водки – и молил Господа, чтобы поскорей кончилось это блуждание, это кружение по густому, как деготь, ельнику.

Наконец ельник оборвался – свет, брызнувший со всех сторон, ножом отрезал его от открывавшегося простора, и Ешуа вышел на дорогу, в какой-нибудь полуверсте от телеги.

Мальчик лежал на руках Ешуа простоволосый, без кепчонки – видно, обронил ее среди елей. От его растрепанных волос веяло сыростью мха и плесенью.

Ешуа уложил мертвеца на дно телеги, запряг гнедую и двинулся дальше.

Округу эту он знал, как свои пять пальцев.

Когда-то – тогда он еще не был корчмарем – исходил он ее вдоль и поперек. Молодой коробейник с резвыми и безотказными, как у волка, ногами, Ешуа испытывал в ту пору только один страх – страх перед бедностью.

А сейчас?

Сейчас от прежнего коробейника и следа не осталось – ни стати, ни того благословенного страха не дававшего ему покоя, закалившего его дух и вознесшего над другими, пусть не так высоко, как он хотел, но все-таки вровень с трактирной крышей.

Помнит ли кто-нибудь его в деревнях сейчас – ведь чуть ли не полвека прошло!

Где-то поблизости должны быть Расчяй. Деревня, помнится, стояла у самого леса… Был там еще такой пруд с диковинным заморским лебедем. Этот лебедь по сей день белеет в памяти Ешуа. Больше никогда не видел он ни одной такой птицы.

Привезу мальца, привяжу к коновязи гнедую и хоть на минутку спущусь к пруду. А вдруг выплывет он, лебедь моей молодости.