Амели Нотомб: Биография голода. Любовный саботаж

От этого мой голод не утихал, а только становился сильнее. Получив пищу, которая была мне не по вкусу, я еще больше хотела есть. Выходила полная нелепица: голодную силком заставляли есть.

Сверхголод, пожирающий что попало, – это извращение. В натуральном, не испорченном принуждением виде он очень разборчив, стремится к самому лучшему, упоительному, превосходному – что и отыскивает в удовольствиях разного рода.

Я ныла и выпрашивала сладкое, а мама говорила: «Это у тебя пройдет». Ничуть не бывало. Это не прошло. Как только я начала распоряжаться своим меню самостоятельно, я стала питаться одними сладостями. И продолжаю до сих пор. Такая диета подходит мне идеально. Я себя великолепно чувствую. Что ж, никогда не поздно пойти по правильному пути.

Выражение «слишком сладкий» кажется мне таким же нелепым, как «слишком красивый» или «слишком влюбленный». Не бывает слишком красивых вещей, бывают люди со слабым эстетическим голодом. Я также не хочу слышать о противоположности барочного классическому. Кто не видит, как строгие пропорции порождают роскошь, у того просто убогое восприятие.

Итак, я отвергала все мамины изуверские подношения и, как первый христианин, стояла на своем:

– Хочу есть!

А в ответ тысячу раз слышала одно и то же:

– Нет, не хочешь! Была бы голодная, ела бы что дают.

– Нет, хочу!

Это полное непонимание страшно меня расстраивало. Блажь! Ничего себе!

Позднее я узнала, что слово «блажь» связано с блаженными, юродивыми, которые лопотали что-то непонятное, пытались выразить невыразимое и оттого были изгоями. Это невыразимое не находило слов. Значит, если найти слова, то «блажь», может быть, прекратится?

Если мой голод – блажь, что́ нужно выговорить, чтобы она прошла? Каков ее тайный смысл? Какую загадку надо разрешить, чтобы унялся этот соблазн, эта непомерная тяга к сладкому?

Конечно, в три или четыре года я была не способна задаваться такими вопросами. Однако бессознательно, интуитивно искала ответ, и искала в нужном направлении: именно в этом возрасте я начала сама для себя сочинять истории.

Что можно сочинить в четыре года? Мои истории содержали концентрат самой жизни, это были сгустки моих эмоций. Истории про принцессу, которую заточили и мучили, про брошенных детей, которые терпели страшную нужду. Про человека, который умел летать, как птица. Про то, как меня проглотила лягушка и я прыгала у нее в животе.

Рембо, гениальный ребенок, потому и презирал поэзию своих современников, потому и называл ее «страшно пресной», что его, как подростка-бунтаря, манило все мощное, головокружительное, невыносимое, отвратительное, причудливое: «тонкой музыки не хватает нашим желаньям» [5] .

Интереснее, чем содержание этих моих выдумок, была их форма. Я не записывала их, но и устными их не назовешь, потому что вслух я их тоже не выговаривала, скорее шептала про себя. Однако нельзя сказать, что они были мысленными – звук играл в них огромную роль, но звук нулевого уровня, вибрация немых струн и внутренний ритм. Единственное, с чем можно сравнить такой звук, – это гул на пустой станции метро в промежутке между поездами. Самый подходящий фон для стимуляции воображения.

Стиль был лихорадочным. Принц лихорадочно сражался со злыми силами, околдовавшими принцессу, дети лихорадочно добывали себе пропитание, летучий человек лихорадочно взмывал в воздух, и лихорадочно сокращались внутренности проглотившей меня лягушки. Эта лихорадочность взвинчивала меня, приводила в экстаз.

Не будь мой отец самым занятым человеком в мире, думаю, я бы гораздо чаще заставала его рыщущим с вороватым видом по кухне в поисках чего-нибудь вкусного, меж тем как ему, неисправимому обжоре, было строжайше запрещено перекусывать в промежутке между трапезами. В тех редких случаях, когда ему все же случалось уступать своей греховной склонности на моих глазах, он обычно быстренько ретировался, стыдливо прихватив что-нибудь ерундовое, вроде ломтя хлеба или горсти орешков.