Геннадий Мурзин - Любовь больная. Современный роман в двух книгах

Опять в голове слова Чехова:

« Когда дьяволу приходит охота учинить какую-нибудь пакость или каверзу, то он всегда норовит действовать через женщину ».

Вот и пришло время. Ты встаешь. Набрасываешь на плечо сумочку и своей привычной по-мужски тяжелой и широкой походкой, ни слова не говоря, направляешься в сторону вокзала.

Ты не оглядываешься, но ты точно знаешь, что твой верный пес плетется где-то сзади. Твой пес выполнит и на этот раз свой долг до конца. В самом деле, оставлять женщину одну, если даже и зол на нее, неприлично. Утешение, но слабое.

Состав уже стоял на четвертой платформе. И посадка была объявлена. Ты показала билеты мрачной проводнице, поднялась в тамбур, обернулась, помахала рукой. Я не ответил. Тогда ты сказала:

«Не обижайся, ладно? Так надо. Ты это сам поймешь: если не сегодня, то завтра. Счастливо».

Ты скрылась в вагоне. Я знал твое купе. Знал, что окно выходит сюда, на платформу, но я не пошел к окну. Я повернулся, спустился в тоннель. Прошел на троллейбусное кольцо, сел в троллейбус.

Поехал в центр. Решил присоединиться к гуляющим коллегам. Поздно, конечно, но… Мне ничего другого не оставалось. Домой ехать совсем не хотелось.

На крыльце кафе встретил знакомых, которые сказали, что мои коллеги только что ушли в ресторан «Космос», видимо, намереваясь там продолжить гульбище.

Пошел туда. И вовремя пришел. Один из сотрудников только что подрался с прапорщиком (тот самый тезка, Григорий), другой (Игорь, значит, ты знаешь что он без приключений жить не может), будучи сильно навеселе, разбил стекло в дверях, так как швейцар категорически отказался его пропустить. Обоих, ясно, отправили в отдел милиции, где, составив административный протокол, под мое поручительство отпустили.

Мы вернулись назад. Швейцар по-прежнему отказывался пропускать Игоря. Пришлось сунуть ему червонец, после чего старик помягчел изрядно. Мы присоединились к другим коллегам.

Гуляли до глубокой ночи. Потом до утра бродили (общественный транспорт уже не ходил) по городу, горланя патриотические песни.

Напился в ту ночь, я тебе прямо скажу, до посинения. Сама знаешь, что такого со мной не бывает.

Приплелся домой под утро. Устал, мутило, голова кружилась. Зато, чувствовал даже сквозь хмель, что боль душевная от нанесенных тобою ран чуть-чуть отпустила.

И мне уже снова хотелось жить. И жизнь мне уже не казалось столь уж мрачной, как еще несколько часов назад.

И вспомнил, поднимаясь к себе (лифт не работал), о тебе. Взглянул на наручные часы и пьяно хмыкнул.

«Через полчаса прибудешь в свои края, бесценная моя. А я… Я уже… прибыл… Да… Прибыл… Я уже дома… Почти дома… Осталось только подняться… еще чуть-чуть подняться… Тебя ждут… – бормотал я, поднимаясь по ступенькам, – Максик… Да… Муженек… Сашка-озорник… Меня?.. Никто не ждет… Ну, и ладно… Пусть… пусть никто не ждет, а… я все равно иду домой… И я дома… У меня есть свой дом… Дома хорошо… Сам себе хозяин… Да… И никто не будет лаяться, что чуть-чуть сегодня задержался и… чуть-чуть выпил с друзьями… имею право!.. Праздник у нас… Не человек, что ли? И выпить нельзя?.. Шиш тебе!.. Выпил и… выпью еще… Если захочу… Никто мне не указ… Никто!.. Сам себе голова – и Бог, и царь, и воинский начальник…»

Вот и в квартире. Сбросив брюки и пиджак, я прошел в ванную, умылся, вымыл голову холодной водой, вытерся полотенцем, прошел в спальную. Не расправляя кровати, упал и… Провалился в небытие.

Мне снились сны. Хорошие сны. Оптимистичные. Ты не снилась.

Зато снилась девушка, которую я не знаю, и никогда не встречался. Ей не больше семнадцати. Белокура, голубые глаза, хохотунья, глупышка. Но мне с ней было хорошо. Я был на седьмом небе. Я был счастлив (хотя бы во сне), что я кому-то еще нужен, кому-то, хотя бы этой юной блондиночке, по-настоящему интересен.

И я встал (было уже девять утра) посвежевшим и, кажется, даже помолодевшим. Во всяком случае, почувствовал прилив новых жизненных сил. Жизнь, подумал я, продолжается. Будем жить!

Долгое время я не брался за свой монолог. Не писал. Не хотелось. Было сильное желание покончить с глупыми и никому ненужными «сердечными» признаниями.

В порыве эмоциональных чувств (не иначе, как от обиды на тебя и досады на себя!) сгреб в охапку прежние письма, и весь этот беспорядочный ворох бумаг закинул на антресоли – с глаз долой и из сердца вон.

Проходит несколько месяцев. Я не нахожу себе места. Я пытаюсь забыться в пьяном угаре, в беззаботных и шальных молодых компаниях. И, разумеется, работаю, работаю, работаю. Работаю как вол. Работаю за троих.