Она вернулась быстрее, чем я ожидал, без лишних криков и рыданий в два прыжка взлетела на письменный стол и полоснула наконец по веревке ножом. Я не удержал ее мать, и мы упали вдвоем, прямо на мои угловатые костыли: я – боком, она – сверху, мешком, глухо и безжизненно стукнув о паркет головой.
– Петлю… – прохрипел я из-под нее. – Петлю ослабь…
Однако надежды, что перепуганная до смерти девчушка сделает как надо, не было – поэтому я злобно и бесцеремонно спихнул с себя тело: нашла когда вешаться, идиотка!
Словно поддерживая мое мнение о самоубийце, в дверях воздвиглась… да, все-таки Петровна, а не Васильевна – и завизжала:
– Впустила на свою голову!! А они ж, мать твою! У меня в квартере!! На улицу иди и там скоко хошь вешайся!
С улицы из незнамо зачем распахнутого в ноябрьскую сырость окна тянуло близкой помойкой, дизельной гарью и почему-то антоновскими яблоками. У меня саднили ребра, которыми я приложился о собственный костыль, и костяшки пальцев – падая, я провез ими по стене.
– Скорую надо вызвать, – я вклинился между двумя воплями Петровны, но она только замигала недобрыми, черными, как эта осенняя ночь, гляделками:
– Еще чего! Неприятностей потом не оберешься! Ни прописки у нее, ни работы, ни денег… Участковому кто, я за нее отстегивать буду?! Да еще и вешаться придумала! – снова завела дворничиха о наболевшем. – У меня прям! Нашла дуру! От пожалела на свою голову! Собирайте манатки, и чтоб через час и духу вашего!..
Незадачливая самоубийца молчала. Дышала она с трудом, но самостоятельно, с видимым усилием втягивая воздух при каждом вдохе. В горле у нее свистело и похрипывало, но лицо вместо синюшно-багрового мало-помалу приобретало нормальный цвет. На шее у изгоняемой из дворницкого рая еще болтались остатки удавки.
– В дурку б тебя, сучку, щас отправить! – все не унималась хозяйка. – Привязать к койке, да под галоперидол! – неожиданно проявила недюжинное знание предмета Петровна. – Сама чего – вешайся хоть по сто раз на дню, а девку твою в детдом сдадут! Чтоб мамку потом всю жизнь вспоминала, как бросила! Добрым словом, тля… Да хто ж у нее есть, кроме тебя? А тебя утром я чтоб и как звать забыла! Увижу вас у квартере – сама придушу!
Она была неплохая баба, эта толстая ушлая Петровна, где-то даже душевная и отзывчивая, хотя и простая, как все менеджеры метлы. Впрочем, никакая другая и не впустила бы к себе одиночку с ребенком и, видимо, с большими проблемами. Ну, не вешаются же люди с бухты-барахты, просто от осеннего сплина? Такие люди берут пару пива, включают устаревший телик и заваливаются на продавленный диван… короче, как-то так.
– Ну, я к себе… Позвольте?
Одним костылем я безуспешно пытаюсь выгрести из-под батареи уехавший туда второй.
– Инвалида из-за вас, мать вашу, сбудила! В одном споднем!
– Возьмите…
Девчонка, косясь на мою безобразно висящую из трусов культю, протянула костыль.
– Вот… воды выпей… дура.
– Валерьянки, – посоветовал я, – сразу столовую ложку. А еще лучше – водки. Полстакана как минимум.
– Имеется, – буркнула дворничиха и в сердцах хлопнула рамой окна, отсекая запахи невесть откуда взявшейся антоновки и родных мусорных баков. – И то, и, как говорится, другое!
Женщина: попытка повеситься
Этот город не выносил чужаков. Он был предназначен для своих. Он не принимал нас, приезжих. Понаехавших. Чужих. Недовольных. Неприкаянных. Ненужных. Мы не были его частью. Родившимися в его утробе и под его небом. Впервые увидевшими солнце из его окна. Возвращающимися на его не самые красивые в мире улицы из куда более впечатляющих городов, но все же со вздохом облегчения: его кровное выбирало ДОМ.
Город отвергал нас – призраков с выпотрошенной душой и пустыми глазами, которые искали неизвестно чего: радости? Нового счастья вместо утерянного? Или хотя бы просто покоя? В наших глазах не отражалось ничего дорогого и важного для города: сейчас это был уют осенней листвы, золото и царственный багрец красок, терпко благоухающие и шуршащие под ногами ковры… Но мы, неблагодарные и слепые, не замечали ни белок в парке, которых он выпускал специально для нас, ни хрустальной промытости небес и мягкости света… ничего, ничего, ничего… И нам было плевать на его историю – на старое и новое, на прошлое и настоящее. Будущего мы тоже не видели. Потому что были слишком поглощены собой.
Именно поэтому мы – лишние детали в отлаженном механизме. Мы стопорим все. Мы выпадаем из пазла города, как нечто чужеродное, потому что мы – не из этой картинки; мы – с одновременно напряженными и пустыми лицами, где старое уже стерто, а новое – еще не написано. Да и будет ли вообще написано это новое, если мы не старались оторвать от себя старое? Которое всплывало и всплывало, словно сор из потревоженного пруда. Но мы ПЫТАЛИСЬ… во всяком случае, Я пыталась. Хотела. Стремилась. Даже жаждала – если выражаться высоким стилем. Но… я была и осталась никем. Я не смогла. Не вписалась. Не въехала, как говорит Лиска. Не ввинтилась, не вошла в нужный круг, не втиснулась… Не, не, не… Не договорилась. Не улыбнулась, когда надо. И когда этого от меня ждали, не заплакала. Я не подставилась. Не поддержала разговор о нас же, чужих, ревностно оберегая сокровенное: то, что уже не имело никакой цены. Свое никчемное душевное барахло… Но главное – не оставила прошлое там, где оно есть.
Читать дальше