Наталья Костина: Все, что мы еще скажем

Степанко уже перестал хныкать и плаксиво бормотать, но мать все сидела – и лицо у нее было такое же пустое, как и ее обвисшие груди. Наконец она опустила самого младшего на постель и сама улеглась рядом, но не спала – так же, как и я, и ее черные сухие глаза блестели в лунном свете неживым, стеклянным блеском.

– Весна… скоро, – прошептала она очень тихо, но я все же услышала. – Доживем… нет?..

А месяц все светил и светил – ему было все равно, месяцу, на кого светить – на живых или на мертвых. Мы были еще не мертвые – но уже словно бы и не живые. И до весны на самом деле было еще далеко – даже Рождества еще не справляли… Какое странное слово – «справляли», словно металлическое, как и вкус во рту… Справляли… в кузне кузнецы ковали… бом, бом, бом-м… В моей голове внезапно зазвонили сначала молоточки, а потом забухали церковные колокола. Нет… нет теперь никаких колоколов… это просто в ушах звенит от голода. Или кукушка кукует? Кукушка-брехушка… самая никчемная, бесполезная птица… зачем прошлой весной ты накуковала мне так много лет? Ку-ку…ку-ку… ты все врала и врала, а я, дурочка, считала и считала, пока не сбилась, потому что люди так долго и не живут… А она, пернатая врунья, все сидела на самой высокой березе, все отсчитывала, все сулила… Ку-ку… ку-ку… ку-ку… А потом снялась и полетела. Хорошо птицам – летят поверх границ, и никому их не удержать… задержать… Птицы могут улететь, скрыться от голода, смерти, страха… от всего, что нас убивает… Здесь убивает… Исподволь, исподтишка… каждый день. И пусть глупые людишки копошатся себе внизу… И пусть надеются!.. Будем ли мы когда-нибудь справлять еще хоть какие-то праздники? Вырастет ли Степаночко, чтобы выбежать из хаты на Андрея зимнего: сияющее круглое личико все в саже, на ногах – новые сапожки, а вместо лошадки – кочерга.

– Вот тебе кочережка, дед, живи здоровый сто двадцать лет!

И – вихрем через все село, по тропинке к лесу, к старой, приземистой дедовой хате, в которой посередине, на крюке, уже висит огромная медовая калита. На том самом крюке, на котором когда-то висела люлька, качавшая всех счастливых, родившихся тут детей, и моего отца тоже. А теперь дед на красной атласной ленте повесил для нас, внуков, калиту – от нее надо ухитриться откусить и еще и не рассмеяться при этом! А как не рассмеяться, когда дед смотрит хитро-прехитро, дергая за ленту, когда мы все прыгаем внизу, и при этом прячет собственную улыбку в длинные прокуренные усы?

Мы кружим внизу, скачем, сталкиваемся и неудержимо хохочем. Потом снова становимся серьезными: не смеяться, не смеяться! Не то ни я, ни Марийка не найдем женихов… а это так важно! Просто нет ничего важнее! Наконец дед сделает вид, что зазевался, и калита, вся в янтарном меду, хрустнет под чьими-то зубами… Мы снова прыгаем вокруг, а дед своими огромными пальцами ломает лакомство на кусочки, которые мы тут же съедаем. «Калита-калита, сладкая была, мы тебя съели, за женихами полетели», – мелодично, тонким голоском выводит-звенит Марийка, наша певунья, и получает в награду красную ленту, всю в медовых крошках на конце, таких вкусных… Зачем же она отряхивает их на пол, когда все это нужно тоже немедленно отправить в рот?!.

Я сглатываю и сглатываю неудержимым фонтаном бьющую горькую слюну, борясь с подступившей к горлу тошнотой. Картинка, которую я так ясно видела, пропадает. Никогда мы больше не будем ничего праздновать… Никогда… Никогда… Какое страшное это слово – никогда! Я не хочу ничего видеть! И слышать тоже больше ничего не хочу!

Бом-м… Бом-м… Бом-м…

Снова звонят… я уже не знаю, сплю я или нет, а может, я уже умерла и это звонят в церкви, в раю? Но церкви больше нет… И рая нет. И святых тем более нет… И нет той самой доброй Варвары, что ризы Богу вышивала… Варвары с ножницами и иголкой, которая вчера у ночи минутки отрезала, а к дню притачала… И теперь уже точно пойдет день прибавляться к весне… к весне… К весне, которой мы не увидим.

– Ага… вижу, период полураспада уже миновал. Гош, просвети меня: где ты ее подобрал, а?

– Место знаю, – буркнул я.

В воздухе до сих пор висит тяжелый запах рвоты, потому как бывшую самоубийцу дотащить до туалета не удалось – ее вытошнило прямо на пол в гостиной. Особо из ее организма ничего не изверглось, но спазмы были мучительными, а запах – невыносимым. Скорее всего, она сегодня ничего не ела – но вот пила… Ацетон она употребляла, что ли?