Виктория Мальцева - Моногамия. Книга 2. Муж

– Уверен? – спрашиваю я.

– Конечно.

Набрав в грудь побольше воздуха, я выдаю все свои соображения разом:

– Ничего загадочного в этом рисунке нет. Ни для кого не секрет, что дерево – символ корней человека, олицетворение семьи во всех её проявлениях: плодовитости, наследственности, родства, отеческих чувств и сыновних, одним словом это любовь – та, которая бывает только в семье. Случайностям тут не место. В кроне этого дерева зашифрованы инициалы, и не трудно догадаться чьи. Некоторые из них нарисованы бледной синей, почти серой краской – скорее всего, это ушедшие близкие, другие яркие, цветные – это живые люди. Например, там есть ярко зелёная буква М, это явно Мария, – зелёный символизирует близость родства. Есть и другие зелёные буквы поменьше, скорее всего, это дети Марии. Ещё там есть алая V, соединённая и сплетённая с такой же алой А, и я бы рискнула предположить, что это инициалы моего имени и имени самого Алекса, но это исключено, так как когда мы познакомились, они там уже были, ну или я плохо помню. Вот так.

На мгновение наша уютная компания погружается в тишину, слышно только, как лениво шуршат волны у кромки залива, да потрескивают дрова в костре.

Алекс смотрит на меня… заворожено. Да, именно так, в его взгляде восторг, удивление и страх одновременно.

Спустя время Анна его спрашивает:

– Алекс, это правда? Семья настолько важна для тебя?

Он словно с трудом отрывается от меня, переводит свой внезапно застывший взгляд снова на огонь и тихо сознаётся:

– Да.

– Но ты никогда не говорил об этом! – восклицает Кристен тоном, из которого следует упрёк «Если бы ты только сказал, всё было бы иначе!». И я не хочу даже предполагать, что именно было бы иначе.

– А нужно?

– Обычно люди говорят о том, что для них важно! – Кристен убирает, наконец, руки с его шеи, заглядывает в его глаза, и я вижу, вернее, понимаю, что кольцо на пальце моего мужа ничего для неё не значит, и впервые осознаю всю масштабность планеты под названием «Алекс и женщины», где брак, вероятно, воспринимается с таким же весом, как одинокий возглас на переполненном стадионе.

Внезапно понимаю, что у меня нет никакой защиты от них: нет верности и преданности, нет нежности, нет радости от обладания друг другом. И задаюсь вопросом: зачем, вообще, он заключил со мной этот брак, зачем притащил в свою жизнь? Что это, благодарность за то, что я одна была рядом, когда ему было плохо? Или месть за разбитое годы назад сердце?

Moby – Porcelain

Недели через две моих детей сражает американский грипп. Они, американцы, ласково величают его «flu», и этот флю играет в жестокие игры с новобранцами, нешуточно приближая их к грани, где близость трагедии неожиданно обжигает страхом и отчаянием.

Я очень боюсь за сына, больного астмой, и ложусь спать в его комнате, но основной удар приходится на дочь: лихорадочный лающий кашель, называемый ларингитом или крупом в бывшем СССР, накрывает нас своей пугающей упорностью ближе к трём часам ночи.

Однако я поражена не тяжестью американской болезни, относимой к группе ОРЗ, а тем, как реагирует на неё Алекс: глубокой ночью, когда все спят, он будит меня, держа на руках Соню, задыхающуюся от кашля и отёкшей гортани, и спрашивает без паники, но с беспокойством, что делать ему. Получив инструкции, послушно их выполняет: быстро укутывает её и выносит на террасу, чтобы ей было легче дышать.

Я же бегу разогревать молоко, что также должно нам помочь, и когда выхожу к ним на террасу, застаю пробирающую мою душу картину: Алекс качает Соню на руках, склонившись над ней и целуя в волосы с такой всепоглощающей нежностью, что у меня начинает щипать в носу. И он тихонько что-то поёт ей таким ласковым голосом, какой может быть только у человека близкого, родного, который никогда не бросит в беде, не спасует, не предаст, всегда поможет. Его широкие плечи и сильные руки – словно колыбель для моей маленькой дочери, трансформация сексуальности в надёжное, крепкое и такое нежное убежище для моего ребёнка. И я вдруг понимаю, что все мы – я и двое моих детей – в полной безопасности.

Мы в крепости, которую теперь хочется назвать домом.

Вскоре Соне становится легче, причём я впервые вижу, чтобы это происходило настолько быстро: обычно ночной приступ ларингита длится не менее двух часов, а на этот раз на всё ушло не более тридцати минут. Я хочу забрать спящую дочь, чтобы дать Алексу возможность отдохнуть, ведь всего через два часа будильник из смартфона призовёт его на пробежку, начнётся долгий день: неизменно тяжёлый, как всегда перегруженный событиями, проблемами, неординарными ситуациями, требующими его внимания, и людьми сложными, требовательными, неумелыми, ошибающимися. Я знаю, насколько важен для него отдых, ведь сам он совсем недавно перенёс страшное, едва не убившее его, но Алекс жестом показывает, что не нужно беспокоиться, он пробудет с Соней столько, сколько ей потребуется. Я долго сижу на своём любимом белом диване напротив и наблюдаю за тем, как он держит её, поправляет одеяло, иногда целует в лоб, и незаметно засыпаю. Проснувшись, обнаруживаю себя укрытой огромным тёплым пледом, а Соню, мирно посапывающую рядом, целой, невредимой и, кажется, уже практически здоровой.