Виктор Улин - 9-й цех

Там мерцал воспаленный желтый свет. У стола над измятой тетрадкой склонился Саша Котин, мой приятель из нашего цеха. Он учится в Институте авиационного приборостроения и каждые полгода впадает в сессионный транс; иногда приезжает в ночь даже в чужую смену, поскольку дома ночью « нет условий », а днем полно других дел. В углу кто-то беззвучно спал, завалившись ворохом самодельных плакатов о повреждении техники на земле. Я опустила на стул, он заскрипел недовольно – Котин встрепенулся. диковатым взором окинул класс.

– А, это ты, Глеб…

– С вечера вроде я был. А ты зубришь? Смотри. скоро в зубра превратишься!

– Куда денешься? « Тут моя могила » – ТММ, в белые тапки бы ее обуть…. Через три дня. То есть теперь уже через два.

Я молча кивнул. Потом блаженно вытянулся, хрустнув всеми суставами – и тотчас почувствовал, как сверху падает мягкая шуба сна. Я передернул плечом, скидывая ее на пол. Дурацкий у меня организм: если хоть на десять минут усну сейчас, на излете бессонной ночи, то потом голова нальется тяжестью и весь день буду хуже пьяного. Спать – нельзя; надо держаться, осталось совсем немного.

Я поднялся обратно на перрон – так на нашем профессиональном языке именуется летное поле – и присел на багажную тележку, стоящую возле сателлита. Остро кольнуло холодком утреннего металла. Я вздрогнул, взглянул на часы. Еще чуть-чуть, скоро конец смены; потом можно залезть под душ, переодеться, уехать домой… И спать, спать, спать.

Над перроном дрожала тишина: случаются порой такие внезапные передышки, когда на пару мгновений замирает рокот турбин и рык заправщиков – точно усталое небо припадает к земле, глуша собою звуки. Я зажмурился, пытаясь продлить секунду нечаянного блаженства. Но тут же над головой пророс знакомый настойчивый гул. Не открывая глаз, я прислушался. Заходит на посадку; реактивный, три двигателя; без вентиляторов – наш, « сто пятьдесят четвертый ». Подъем!.. Я встряхнулся, мгновенно переключая себя на рабочий режим. Вытащил записную книжку, открыл сегодняшнюю станицу. Точно, триста восемьдесят второй, прибытие в ноль семь – сорок пять… Последний в нашей смене. Самый последний.

Самолет висел в прозрачном воздухе, ощетинившись закрылками, раскидывая вверх-вниз красные искры пролесков и желто сияя уже ненужными, но положенными инструкцией посадочными фарами. Медленно поднимая нос, машина выбирала последние метры высоты. Командир пилотировал классно, с мастерской аккуратностью гася вертикальную скорость, и я даже не сумел отметить момент посадки. Увидел только, как коротко вспыхнуло сизое облако дыма: при касании всегда подгорают покрышки, ведь колеса еще не крутятся, а полоса набегает со скоростью двухсот километров. Страшно взревели двигатели, тормозя реверсом при полной тяге, и тут же смирились, затихли, рокоча на малых оборотах; теперь уже дома.

Самолет съехал с полосы, возвратился по рулежке, пересек перрон и не спеша завернул на стоянку около сателлита. Скрипнули тормоза,; засвистели турбины, не в силах сразу остановиться на холостом ходу; успокоились маяки, медленно погасли глаза посадочных фар. И вот уже с уютным урчанием прокатил трап – вечный и самый лучший символ земли.

Теперь – моя работа. Я отпихнул рубчатую крышку люка, вытянул змеящийся черный кабель аэродромного источника, щелкнул переключателями на распредщитке. Потом надавил тангетку рации:

– Диспетчер-девять, ответьте восемьдесят первому!

–Да, диспетчер-девять, внимательно слушаю…– отозвался заспанный голос нашей Татьяны. – Что такое, Глеб?

– Триста восемьдесят второй на стоянке. Я приму.

По трапу заковыляли пассажиры, еще не сбросившие оков вязкого предутреннего сна. Словно катер среди ледохода, над ними показалась плечистая фигура летчика. Я присмотрелся: работая в порту без малого одиннадцать лет, я знаю большинство базовых экипажей Точно, знакомый штурман – мой ровесник, кстати… Увидев меня, он взмахнул рукой.

– Привет, Станислав, – я подошел к трапу. – Как дела?

– Нормально. – Стас улыбнулся, хотя вид у него был усталый: ночной полет, как и ночная смена, изматывает своей принципиальной ненормальностью для ритма человеческой жизни.

– Ну, а как техника работала?

– Как швейцарские часы. Журнал чист, я уверен.

Бортжурнал чист и это очень – очень! – хорошо. Пройдет полчаса; последние пассажиры скроются в недрах сателлита. сонные багажники с матюгами покидают в тележку унылое многопудье их чемоданов; отъедет спецмашина, звеня бутылками из-под выпитого на трассе лимонада… Пустой самолет скрипнет облегченно, приподнявшись на свободных гидравликах шасси. И тогда на землю сойдет бортинженер. Самый последний, но очень важный член экипажа. Он придирчиво оглядит машину снаружи и, если действительно там нет ничего, требующего аврального ремонта, то наше дело сделано. Регламентные работы, то есть запланированный текущий контроль, будет производить следующая смена. А наша – наша в самом деле кончилась.