Светлана Гребенникова - Мерцание зеркал старинных. Наташа – рождение яркой кометы

Служанка стала шмыгать носом и утирать слёзы передником.

– Вон оно как дело-то оборачивается. Я вчерась подслушала, как наш Григорий с царицей разговаривал. Уединились они, а дверь до конца не закрыли, вот я и решилась: сам Бог велел узнать, об чём они там беседуют. Я такое услышала!

Она вновь зашмыгала носом.

– Глашка, забыв о предосторожностях, гаркнула:

– Да что ты тянешь, точно кота за хвост! Сказывай быстрее, а то кочергой огрею. Нету мочи смотреть на твои сопли!

– Так я и говорю… Царица отчитывала Гришку, что, дескать, не дело это – держать подле себя девочку. Чай, у него свой сын есть, и вскорости Гриша наш ампиратором станет, а ихний сын – законным наследником. Во как оно, Глашка, оборачивается… А посему повелела она найти девочке хорошую приемную семью, а сама обещала подарить за энто опекунам огромную мызу.

Глаша ахнула, прикрыв ладонью рот, и, какое-то время помолчав, вынесла свой вердикт.

– А может, оно и к лучшему: ну какой из него отец? Так, видимость одна… Давно Валерьяныч его просил отдать дочь. Так он всё упирался, видать, мать ее забыть не может. Дмитрий Валерьянович мужик справный, сама знаешь, без него пропал бы Гришка. Он всё здеся и обустроил, и наладил… Пропил да прогулял бы без него имение Григорий. А знаешь, Палаша, я даже радая тому, что услышала.

Я постояла еще немного, совершенно не понимая, о ком речь. Тут в окно ударился снежок, и я услышала громкий крик Демьяна – мальчик, который был старше, но почему-то всё время опекал меня и брал в свои игры, торопил свою подружку.

– Наташка! Ну долго тебя еще дожидать?

Тут Глаша выбежала из кладовки, помогла мне надеть шубку, валеночки и пушистую шаль, и я со всех ног кинулась на улицу.

…Мои воспоминания обрывочны и не всегда логичны. Память удержала лишь отдельные эпизоды, самые яркие и важные… Разумеется, важные для меня, для моей истории, а не для судеб мира и государства…

Гриша никогда не играл со мной… Лето шло к закату, и я, не желая понимать важности его дел, тянула за рукав, призывая пойти со мной на озеро, ловить рыбу. Ранее такое было лишь однажды и очень мне понравилось. Гриша отнекивался, ссылаясь на занятость, и, чтобы я более не докучала ему, рывком схватил меня под руки и высоко подбросил. Я завизжала… не от страха, нет – просто дух захватывало. Он откинул голову назад и заливисто засмеялся. Потом поставил меня на землю и ласково погладил по голове. Улыбка исчезла с его лица, глаза потускнели, и он с грустью сказал:

– Как же ты похожа на мать, Наташа…

Я пристала к нему с расспросами:

– Гриша, а где моя мама? Ты говорил, что она уехала. А почему она так долго не возвращается?

– Не знаю, Наташа, видать, дела у нее важные…

Он произнес еще много мудреных слов о ее делах, потом стал шутить со мной и щекотать, чтобы я забыла о своих вопросах… А после, зачем-то посулив мне много подарков, быстро удалился.

Я вздохнула: «Почему Гриша всегда говорит, что я похожа на маму, и никогда не расскажет, где она?» Это было мне непонятно.

Глаша, как только он скрылся из виду, меня пожурила:

– Пошто ты, Наташка, к Григорию Григорьевичу пристаешь? Он важный господин, недосуг ему на твои вопросы отвечать. Иди лучше, поиграй. Да посмотри: эвон какие подарки он тебе привез.

Гриша часто отсутствовал, и мы порой не виделись неделями. По возвращении он всегда усаживал меня на колени и дарил удивительные заморские вещицы. И не забывал добавить, что конфеты выбирала сама матушка государыня, а такая куколка есть только у меня и у австрийской принцессы. Да, принимая от него дары, я радовалась, но недолго. Очередная кукла или мячик скоро оказывались забыты, и я бежала играть во двор: это нравилось мне больше.

Когда я, взлохмаченная, возвращалась домой, он, завидя меня, смеялся и притворно негодовал:

– Ах ты, моя егоза, что же ты космы свои рыжие не расчесываешь? Скоро колтуны будут, как у кошки дворовой. Ты девочка, а вечно с мальчишками бегаешь да дерешься.

– Это ты зря, Гриша, – толково разъясняла я ему. – Я не дерусь, а даю сдачи, пусть первыми не лезут. А волосы кудрявятся – мочи нет, поди расчеши. Палаша как начнет их щеткой драть, я сразу убегаю. Знаешь, как больно? – жаловалась я. – Одна Катя меня не обижает, хорошая она.

При упоминании о Кате Григорий обычно тяжело вздыхал и, махнув рукой, сокрушался:

– Вот поди вас, девок, разбери… Почему ты, Наташка, парнем не уродилась? И волосенки были б стрижены, и я бы тебя военному делу обучил. Эх, как бы лихо мы с тобой маршировали!