Марина Зайцева - Она и её Он

И я стала приходить.

Я садилась поближе к краю пространства, делала то, что было уместно, пила неизменный спонтанно приготовленный чай с бутербродами – кошмаром гастроэнтеролога. Я была тут на своем месте. Это был осколок мира, который меня отразил, замочная скважина, через которую в мою жизнь попадал теплый прозрачный поток света, показывающий легкий танец пылинок.

Мне можно было прийти всегда, я ни разу не мешала, не занимала чужого места, мне не надо было поддерживать беседу, соревноваться в остротах и эрудиции. Меня принимали, говорили, слушали и провожали. Я была там нужна, как нужен бывает ребенок в семье, где люди уже очень давно живут вместе и переросли стадию планет-спутников.

А в тот момент, увидев Александра второй раз, я поняла, что мой мир обрушился. Что мой тихий уютный теплый пруд превратился в кристальное соленое холодное море. Что я никогда не доплыву до другого берега, что меня не останется, что я больше не могу прийти сюда и молчать – мне душно, я не могу глотать, я состою из того, что здесь – уже есть, а ко мне – неприменимо. Что я чувствую, что я не могу больше вообще ничего. Что я тут больше не ребенок. Это было мгновенное узнавание Своего в толпе.

Я сидела в ветровой тени, немного за спиной у Маши, и таяла, уходила в песок. Я не поняла, что произошло, что понял Он, что вообще сейчас есть. Я состояла полностью из желания вдохнуть запах его кожи, провести ладонью, пальцами вниз по животу, смотреть в глаза, на губы, дотронуться до волосков на руке, быть рядом, быть ему нужной, быть его, чувствовать его своим. Я не могла ни поднять на него взгляда, ни смотреть в какую-то другую точку пространства. Я резко поняла, что мне уже несколько месяцев как пятнадцать, что мои знакомые девочки целуются с мальчиками, носят декольте и высокие каблуки, что у меня большая грудь и красивая шея, что я умею пластично и завораживающе танцевать, красиво рисую, хорошо учусь и много еще чего. Я поняла, что между нами нет пропасти, что есть другое – мы в параллельных мирах. Он мой. В том, другом мире. Где мне не вынули внутренности кочергой через ухо, как мозг египетским мумиям, не разрезали на много маленьких частей, предоставив теперь жить и склеиваться, собираться, как плохая голограмма, где одна картинка просвечивает сквозь другую. Там мне не пятнадцать лет, или пятнадцать, но именно пятнадцать, а не пять лет детства и десять – выживания. Там я не постарела. Там я улыбнусь ему, а он мне. И там он узнал меня. И там уже все есть. И все это там. А тут – не будет ничего, потому как это – неделимое.

Я поняла, что моя другая жизнь подошла так близко, что я могу посмотреть на нее, посмотреть в глаза этой большой сонной рыбы. Увидеть в них свое отражение. Я приготовилась обрушиться и закончить свое осмысленное существование, перейдя в другое качество, как вдруг случилось нечто невозможное. Между моими реальностями протянулся гравитационный коридор, как в книгах фантастов конца 70-х годов, и меня вовлекло из одной реальности в другую.

В мире же это звучало довольно просто:

– Ром, вы будете ставить танец-то?

Это сказал кто-то, кто конкретно в этот момент кормил попугая. Рома обернулся к Маше.

– Мы в итоге будем ставить танец-то?

– Будем, с чего вдруг сомнения? У нас по сюжету там с вами любовная сцена, нам ее прописали как танго. Или вы это слово как, пардоньте, фасон нижнего белья восприняли?

Спрашивающий хохотнул. Рома хохотнул. И хохотнул Александр.

– Если так, то мне быть битым, – почему-то сказал он.

Они с Ромой взоржали, Маша смотрела на них, как на двух малых детей, вспомнивших покрывшуюся плесенью шутку.

– Мы будем ставить танец. Мы уже сделали канву, мы репетируем. Не скажу, что там и как, я там себя чувствую волейбольным мячом – меня в основном перебрасывают из рук в руки, а я в промежутках должна успевать хватать их за шеи и эротично обвивать ногами колени. Основное, что я чувствую – головокружение, неосновное – желание прилечь. Но со стороны хорошо смотрится.

Рома не мог удержаться. Он занимался танцами с глубокого детства, как он рассказывал, – его водили с сестрой на одни и те же кружки по принципу удобства. Рисование и рукоделие были погибелью, а вот в танцах он нашел себя. Маша тоже танцевала, потому что была за Ромой замужем. А Рома играл в студенческом театре, потому что был Машиным мужем. Это было своего рода договором по принципу «ты мне, я тебе». Маша танцевала старательно, но посредственно, Рома играл откровенно плохо, но дефицит юношей в театре съедал его бесталанность, выдавая ему роли молчаливые и статичные. Рома загорелся. Было видно, как он хочет рассказать и показать, как у него чешутся руки и ноги. Было видно, что Маша все поняла и смирилась с демонстрацией сценического танца на свободных трех квадратных метрах квартиры.