Марина Зайцева - Она и её Он

Вот тут надо бы вставить жанровую сценку о том, как меня отвлекают родители, например, от моих дневниковых писаний. Думаю, что вам вполне хватит воображения допридумать окрик из кухни, сообщающий, что после окончания уроков мне нужно сходить в магазин и вечером выгулять собаку. Не придумывайте туда язвительных интонаций и острых фраз. Лучше произнесите ее механическим голосом робота в телефоне, сообщающего, что абонент недоступен. Такая я. Другая я. Та же самая я, только не та же.

Прекрасный эвфемизм – упавшие в любовь. «Фол ин лав». Я знаю, что чувствует влюбленный человек. Я совершенно не знаю, что чувствует тот, в кого влюблены. Это моя большая тоска. В меня никогда никто не был влюблен: любил – да, уважал, восхищался, был очарован. Ух, сколько же полутонов смыслов в человеческом сердце. Но никто не был влюблен, не хотел меня, не считал, что меня стоит добиваться, что я ему нужна, не чувствовал, что все это – только момент и мгновение.

Я поняла это там, в далеком почти что детстве. Что я не вызываю именно этого чувства. Что мужчина не будет томиться, ехать ко мне через ночь, чтобы надеяться, пить и говорить. Ни у кого не будет сохнуть в горле при прикосновении к моей шее. Я не вызываю робости и сомнения.

Но мне без этого всего нельзя, так что пришлось придумать.

Ну наконец-то мы начали! Наконец-то эта книга доползла до завязки, перешагнув стадию объяснений. О-о-о-о, как же у меня это вязло на зубах, как же ужасающе трудно сказать и еще мучительнее – себе, что все, что сейчас происходит – порождение сна.

Я не одна, у меня есть Он.

Я очень понимаю степень его реальности, он врос в мою жизнь, посетив самые ее далекие уголки. О нем думали мои родители: мать догадывалась, отец – предполагал. Мои друзья в сейчас тоже немножко в курсе. Он воспитал мои чувства, был первым любовником, писал мне письма и ушел.

Я не смогла найти другого пути решения. Шансов на то, что я услышу отказ, у меня не было, но теперь со мной живет невыносимая тоска по тому, кого я отпустила вечером на мосту довольно специфическим образом.

Мы встретились в компании нашего общего друга. Рома – парень очень воспитанный, до крайности интеллигентный, «балетный мальчик», как закрепилось за ним, ввиду особенностей биографии. Рома немного дует. Совсем редко и только для удовольствия, большая часть всего этого – культура и эстетика, заканчивающая свой век под балконом среди палой листвы. Траву он растит на балконе в горшке, подкармливает ею своего попугая и морскую свинью. Когда трава цветет, делает свою заначку. Под настроение сушит листья, мельчит в труху, пытается катать конопляные сигары, но выходит чистая бурда, годящаяся только на розжиг мангала. А еще Рома собирает и сушит мухоморы.

Так на него посмотреть – ну тихий домашний наркоман: трехлитровые банки с натянутой на них перчаткой и чем-то бродящим внутри, мешочки за разные годы с сухими и хрустящими грибными чипсами, все виды марихуанного табака. Он напоминает мне Мишку из рассказов Носова, того, что делал бенгальские огни. Рома тоже делает все это для эстетики, из азарта и интереса. У него всегда и из всего получается радость, чувственный фонтан искр, и никакой практической Пользы.

Вот он-то нас и познакомил. Как-то вечером, когда мне исполнилось уже пятнадцать лет, я пришла к нему в гости – он вернулся из универа, из другого города, сообщить возможности не было, так что о его приезде я поняла просто по раскрытым окнам. Я зашла после долгой прогулки по очень любимому месту, погода была поганая, я замерзла и чувствовала, что где-то рядом бродит жар. Я зашла поздороваться, спросить, как дела, и уйти, не проходя и не разуваясь. Наше знакомство было довольно поверхностным и дальним, держалось в основном на привычке людей определенного воспитания писать поздравительные открытки под Новый год и отвечать даже на звонки с незнакомых номеров в неудобное время. Принимать в свою жизнь тех, кому некуда больше пойти.

Видимо, что-то такое было в моем внешнем виде, что, встретившись, Рома не улыбнулся, а взял меня под локоть, торопливо сказал: «Заходи, заходи», – посадил на диван, накрыл одеялом и бескомпромиссно пригрозил, что принесет сейчас чай. Все дальнейшее я помню очень смутно, я помню розовые волны перед глазами, очень странный горький напиток с запахом супа, помню, как проваливаюсь куда-то глубоко и выныриваю на середине фразы. Потом помню, что сплю. Дальше – что проснулась. Что рядом со мной сидит Роман, включен телевизор, который он вдумчиво смотрит, – что-то типа «Популярной механики». Что он поворачивается ко мне и внимательно всматривается – ни улыбки, ни веселья, сощуренные глаза. Отросшие очень темные волосы, доставшиеся ему в результате многокровного наследства, отливают изумрудными и лазоревыми тонами, отражают экран. И он говорит: