Ирэна Лаис - Разные грани и лица любви

была полуцыганкой-полуукраинкой с зелеными глазами, крупными, сильными икрами, со жгуче-черной кучерявой непослушной копной волос на крупной голове, с острыми скулами, широким подпородком и с бровями, соединненых на переносице. За волевой и немного фривольный характер, горделивость, заносливость и цыганскую одежду ее не любило общество и считало ее падшей женщиной. Может она и была такой. Но в ней сочиталось порок и доброта, жесткость и искренность, сила духа и милосердие, наглость и непосредственность.

Леша был полноценно счастлив.

Вместе с Натали часто приходили и другие натурщицы. Зачастую они приходили не для того, чтоб заработать, а для того, чтоб на пару часов стать музой художника, который, по их мнению, не без их помощи, обретет мировую славу.

Дома его ждала терпеливая, ласковая, добрая Лиза. Он любил ее, как любят в жизни только раз, но одной ее ему было мало для постоянного состояния творения. И он зажил двойной жизнью – в доме и в мастерской.

– Ани и Сашик

Дни теплого ноября и декабря затянулись, словно полет бабочки прежде чем умереть в грядущей ночи тихой, безымянной смертью. Сколько красоты, невесомости бытья, вдохновения она несет на своих крыльях, она – гений светлого безбудущного

настоящего, как и Давид – белое пятнышко в темноте горя и трудностей своего времени.

– ое декабря 1988-го года. Ани сегодня сегодня особо тяжко смотреть на свой город и на свою жизнь. Весь день у нее ощущение или даже уверенность, что завтра пойдет снег. По дороге на работу к семье Долунц, у которых она была няней, она уже видела, как завтра эта улица будет пустой, заснеженной, страшной… Повсюду снег,

губительный холод, из которого многие не выберутся живыми.

Снег. Это пушистое белое чудо, состоявшее из бесконечного количества чистых белых бабочек, таких же как ее любимый сынок, пугал ее сегодня, как ничто и никогда, несмотря на то, что сияло глязно-желтое, словно туманное, солнце и она взмокла в теплом синем платье, которое она одела сегодня, словно этим ярким цветом защищаясь от мыслей о зиме, о страхе, о судьбе…

Дети Долунц (а их было шестеро) обожали свою пухлую, внимательную, немного неземную свою нянечку. Сказки, которые она им рассказывала, старо-армянские песни, которые напевала, яблочные пироги, которые им готовила они считали лучшим в своем детстве, которое было освещено богатством родителей и омрачнено их холодностью и занятостью своей газетой, делами, машиной, которая была в то время роскошью в маленькой Армении.

Ани зашла в их доми, и мягкий звук закрывшейся за ней большой дубовой двери особо больно отозвался в ней скрипом белой облупленной двери в ее домишко. Дети с криком радости сбежались к ней вниз. Младшему было три года и он больше всех

любил тетю Ани. Он стал с особо довольным видом показывать ей свои новые бутсы, которые светились разными цветами при ходьбе. Своей маленькой головкой он думал, что она обрадуется его обновке так же, как он сам. Она смотрела на это новое «чудо», придуманное американской обувной фирмой, с какой-то злой изумленностью. Потом она медлено перевела взгляд на огромный красный чупа-чупс в руке другого пацана. И изумленность перетекла в холодность и отрешенность в ее потухших глазах. Потом резко она моргнула в сторону старшего сына, у которого в руке напыщенно покачивалась теннисная ракетка «Nike», и желтый новенький мячик «удивленно» выкатился из ладони подростка. Ани подняла глаза с закатившегося в угол мячика и по очереди заглянула в шесть пар детских глаз. И мысли путались в одной смертоносной грусти в уголках ее блеклых безжизненных очей: «В чем разница между этими глазами и глазами моих детей? Чем же руководилась судьба, когда щедро раздавала кому-то свои дары и отнимала последнее у моих добрых, порядочных чад? Какая же чертова рулетка делает кого-то фаворитом жизни, а другого изгнанником?.. Кто же, кто так

жесток в своей любви и презрении? Неучто ли Господь?..»

Слезы бесконтрольной горечью потекли по щекам несчастной женщины. Ошелемленные ее видом дети Долунц отступили на шаг, не понимая что нужно делать. Несприспособленные к горю, к слезам, к чужой боли, они не умели на них реагировать. Лишь самый младший на своих ботинках-светлячках каким-то подсознательным порывом кинулся и обнял ее колени, в свою очередь ее пальцы таким же подсознательным движением опустились и нежно погладили ребенкам по шелковистым волосикам. Он заплакал. От счастья. Сам не понимая за что, но у него