Юрий Ищенко - Любовь от начала до конца

Вот эта книга.

Мне бы давно следовало прикрепить на видном месте твой портрет. Так много ты для меня значила и так много определила в моей судьбе. И я бы это сделал. Но, к сожалению, у меня не осталось ни одной твоей фотографии.

Иногда я думаю, что журналистом тоже стал во многом благодаря тебе. Моя журналистика, по сути, началась с того самого первого дневника, в который я записывал всё, что так или иначе касалось наших отношений. Я пытался выразить свои чувства, надежды, желания, боль. Просто успокоиться. Получалось? Не знаю. Сейчас этого уже не поймёшь.

Потом были другие дневники…

Этих личных дневников у меня накопилось около тридцати общих тетрадей. Но среди них нет того первого дневника, с которого всё и началось.

Он был посвящён только тебе.

Это был блокнот в коричневой обложке из кожзама. И вёл я его необычным способом. Поздно вечером, когда родители ложились спать, я коротко записывал на листочке —

как мы встретились, где и как посмотрели друг на друга, о чём говорили… Переводил буквы в цифры и эти цифры уже заносил в блокнот. Шифровал. Не хотелось, чтобы родители узнали мою тайну.

Этот зашифрованный дневник просуществовал до того печально-памятного дня, когда осенью в восьмом классе мы с тобой встретились последний раз. Это произошло после осенних каникул. Помнишь?

Новость застала меня врасплох.

На большой перемене ко мне в классе подошла моя одноклассница Валя Белан. Всегда весёлая, она в этот раз не улыбалась, будто готовила меня к чему-то неприятному. Многозначительно помолчала, подбирая слова, а потом тихо произнесла:

– Рома, тебе с Тоней больше не надо встречаться.

Я замер.

– Тоня сама тебе всё скажет, – добавила она. – Позвони ей.

В тот же вечер я позвонил, и мы договорились о встрече. Встретились там же, где и всегда – на углу школы. Я издали увидел тебя. Чёрные короткие волосы, утончённое задумчивое лицо. Ты улыбнулась, и я хотел улыбнуться в ответ, но вспомнил, что предстоит нерадостный разговор. Поздоровался без улыбки, давая понять, что готов к тому, что предстоит услышать. Мы пошли в сторону парка Дробязко, где частенько гуляли. Сначала долго молчали, а потом ты сказала эти самые страшные для меня слова. Я уже не помню в точности, что ты говорила, но речь шла о том, что мы больше не будем встречаться… Что мы останемся друзьями… Что ты очень хорошо ко мне относишься, но…

Ты была очень деликатна.

Тоня, Тоня… Хоть это, пожалуй, был самый чёрный день в моей жизни, но каждый раз, вспоминая его, я думал о тебе с благодарностью. Ни жестом, ни словом, ни интонацией ты не обидела меня. Ты старалась обращаться со мной бережно, будто понимая, как мне тяжело выслушивать то, что ты говоришь. Тебе было четырнадцать. Вроде уже девушка, но в то же время ещё девочка. Откуда в тебе было столько такта, присущего не всякому взрослому человеку?

Я был оглушён и почти ничего не говорил. Мы попрощались. Когда ты уже перешла дорогу, я не удержался и посмотрел тебе вслед. «Тебя окликнуть можно, Ещё окликнуть можно, Но возвратить уже нельзя…» Всякий раз, когда я слышу песню «Уходишь ты…», передо мной снова оживает та наша прощальная встреча.

Ночью я не сомкнул глаз. Просто лежал, уткнувшись взглядом в потолок. Я был как комок нервов. В этом состоянии я и встретил рассвет.

Новый день наступил. День, где мы уже не вместе.

Совершив над собой нечеловеческое усилие, отправился в школу. Валя встретила меня сочувствующим взглядом. Села со мной за парту и всячески пыталась развлекать. Я что-то говорил в ответ, улыбался, хотя почти не слушал её. Ваш класс находился за стеной, и я буквально кожей чувствовал твоё близкое присутствие. Хотелось думать о тебе, но я тут же подавлял свои порывы: глаза предательски увлажнялись.

С уроками было покончено. Я ничего не слышал из того, что нам рассказывали учителя, я вообще не открывал дома учебники. Всё стало бессмысленным. Помню, как меня донимала в то время Галина Дмитриевна, преподававшая украинский. Может, её не случайно прозвали в школе «жабой»? Она была классным руководителем у вас, и будто задалась целью загнать меня в угол. На каждом уроке поднимает:

– Мищенко… Вчив?

– Ни.

– Сидай, два.

Валя Белан тормошила меня, уговаривая не вести себя так вызывающе. Но я будто окаменел. Какое значение имеют какие-то оценки – три, два, пять… Без тебя они стали одинаковы.