Марк Липкин - Зима посредине мира

При любой возможности я украдкой следил за Чемпионом: мне импонировали его старательность и терпение, нравилось, как стремительно он набирал скорость на въезде в горку, как ловко выбрасывал ногу на финише. Меня тоже хвалили за технику, но из-за того, что лыжи мне давались легко, я иногда чувствовал, что не выкладываюсь в полную силу. В отличие от меня, Чемпион всегда с какой-то излишней тщательностью повторял одно и то же упражнение много-много раз – он хотел быть первым во всём. Несмотря на мое тайное внимание к нему, мы не разговаривали и, я бы сказал, существовали по-отдельности, за пределами редких общих тренировок почти не пересекаясь. Раздевалками мы не пользовались, а в душевую ходили с разными группами по очереди, что меня даже отчасти устраивало: других мальчиков я научился не замечать.

Не скажу, что Чемпион на меня никак не реагировал, уже к середине второй недели он начал относиться ко мне как к своему главному сопернику, и если сначала эта конкуренция была едва приметной – временами проскакивала мысль, не придумал ли я, – то позже парных тренировок стало больше, а потом тренеры и вовсе сделали нас постоянными спарринг-партнерами. Вопреки изобилию поводов, осмысленной коммуникации всё же не получалось: я боялся стать навязчивым и обнаружить свой скрытый интерес, а он почти всегда молчал, производя впечатление человека вполне самодостаточного, если не замкнутого, поэтому наше общение сводилось к обмену немногочисленными репликами и краткими сверками того, что наставники велели нам записать в дневники тренировок.

Чемпион снился мне каждую ночь, но в этих мечтательных снах мы были не мы, а какие-то другие люди в том же обличье, будто доблестные персонажи детских сказок или возвышенные герои из произведений немецких романтиков. Утром всё это казалось мистической чушью, и большинства сюжетов я не помнил, оставалось лишь прежде незнакомое желание быть рядом с ним, к которому примешивалось непонятное чувство опасности.

Один из снов я запомнил, потому что он потом, даже спустя несколько лет, с назойливой ясностью воспроизводился почти без изменений. Мне снилось, как я поднимался на очень высокую гору, у ее подножия метровыми волнами вздымался океан, ледяной ветер сбивал с ног и мешал идти дальше. Постепенно уклон становился круче, пока не превращался в отвесную стену. Чудом удерживаясь на ней, я стремился добраться до верха, будто знал, что там – спасение, потому что путь назад отрезан. Чем выше я лез, тем сильнее дул ветер, тем более скользкой от замерзающих брызг становилась каменная поверхность. Я оглядывался вниз и не мог разобрать там ничего, кроме острых скал, темневших в окружении белой пены шторма. Наконец, с трудом добравшись до вершины утёса, я, к своему ужасу, видел, что с обратной стороны горы так же карабкался Чемпион. Он поднимал голову и безмолвно, глазами, молил о помощи. Площадка наверху вдруг оказывалась безнадёжно мала, на ней с трудом помещался один человек. Я тянул руку, какой-то немыслимой силой поднимал его и прижимал к себе. Балансируя на скользком пятачке утёса, мы крепко держались друг за друга – я чувствовал, как постепенно слабею, как приближается гибель. Конец сна всегда терялся в неопределённости, из которой часто вырисовывалось только размытое ощущение свободного падения, что-то резко сжималось внизу живота, как в детстве, когда летишь на качелях. Такие сны смущали меня, я не мог ничего с собой поделать и сильно переживал. От этого бесславно хотелось плакать и бежать домой, но ни того, ни другого я себе позволить не мог.

Совместные тренировки, особенно в перерывы для отдыха между силовыми блоками, со временем стали мучительными: меня одолевали и желание как следует рассмотреть его, и необходимость это желание в себе подавлять. Я с трудом имитировал дружескую нейтральность и, стоя напротив, изо всех сил старался не задерживать взгляд дольше секунды на его алых губах, наливавшихся бордовым цветом на морозе, боялся смотреть на Чемпиона, даже когда он закрывал глаза и опускал голову, опершись на палки. Каждый вскользь брошенный взгляд изменнически выхватывал какую-нибудь черту, которая врезалась в сознание и преследовала меня потом везде, куда бы я ни пошёл: плавный изгиб спины, рельеф согнутого колена, волоски, торчащие из-под шапки, или слипшиеся от влаги ресницы – он действовал на меня как радиоактивный минерал, излучающий красоту.

Вне спорта Чемпион не отличался грациозностью, его манеры были грубоватыми, а иногда в присутствии других ребят в нём проявлялось что-то неестественно парняцкое. Мальчишеские игры и шутки насквозь пропитывались обострённой сексуальностью, которая бурлила внутри почти сформировавшихся молодых мужчин, но в силу возраста и социальных условий не находила естественного пути наружу, при этом, не озабоченные собственными табу, мои сверстники могли совершенно свободно разглядывать друг друга, хвастаться косыми мышцами спины или пробовать на ощупь твердость чужого пресса. Непосредственность и беспечность, с которой это происходило в комнате или душевой, мне были недоступны, поэтому я всегда держался особняком.