Виктор Улин - Отель «Калифорния»

Но горячая вода текла исправно и вселяла надежду.

От самой двери он увидел Елену, сидящую за столом.

Вероятно, она нашла свою шубку и определила назначенное место.

Волосы ее были расчесаны и уложены, губы подкрашены сдержанной помадой. Это была та женщина, которая провела с ним несколько часов, и в то же время другая.

Громов шел не спеша, она смотрела по сторонам.

– Елена… – позвал он, подойдя вплотную.

– Ой! Александр… – она испуганно выпрямилась. – Это вы… Я вас не узнала в свитере.

– Без пуховика до глаз и колымской ушанки, – усмехнулся он.

– Нет, вы просто все время разный. И я не видела, что вы такой высокий.

– Разная – это вы. А высокий потому, что я стою, а вы сидите.

Громов подвинул стул и опустился к столу.

– Вы прекрасно выглядите. Вы очень красивая.

– Александр, не говорите, что я красивая, а то, не дай бог, возьму и поверю вашему вранью.

– Женщине надо говорить, что она красивая, или не говорить ничего вообще, – ответил он.

– Вы дамский угодник, а я этого тоже не заметила.

– Это было очень давно, – он махнул рукой. – Скажите лучше, как ваши успехи, Елена. Переоделись?

– Переоделась. Показаться?

– А давайте! Знаю вас целых полдня, но видел только в шубе. Упущение.

– Смотрите.

Елена поднялась, отошла повернулась на высоких каблуках.

Черный джемпер и серая юбка обливали ее крепкое тело.

– Что молчите? Нет слов, насколько я безобразна? Сама знаю, можете не говорить.

– Нет, скажу, – Громов покачал головой. – У вас большая грудь и красивые коленки.

– Насчет коленок спорить не стану, а что касается моей груди… Пока я слишком трезва для того, чтобы комментировать заявление.

– Насчет « трезва » поправим, но вы само совершенство.

– Ну, хватит, хватит, Александр: ей-богу, вам же хуже будет.

Она села, поставила локти на стол, опустила на них подбородок и обратила к нему зеленые глаза со слегка подкрашенными ресницами.

– Будем ужинать, Елена, – сказал он, подвинув ей меню. – Выбирайте.

– Ну… не знаю, Александр, – Елена потупилась. – Вы платите, вы и заказывайте..

– Я-то закажу, – согласился Громов. – Но что любите вы? Навскидку?

– Спаржу. Позавчера покупала в магазине.

– Один-ноль в вашу пользу, – он усмехнулся. – Я ее никогда не пробовал. Даже в Ленинграде моей юности не бывало.

– Так и в Москве ее в общем нет. Настоящую спаржу надо есть не позже, чем через шесть часов после сбора, только во Франции. Это я так, вспомнила. Извините.

– Боюсь, тут нам не подадут даже недельной. Что вы любите еще?

– Что я люблю…

Еленино лицо сделалось грустным.

– Я люблю рыбу. Папа ходил на рефрижераторе. Сколько себя помню, дома был полный холодильник рыбы. Каких наименований, вспоминать не буду, иначе мы оба умрем от тоски. Икра всех видов и все прочее. Меня выкормили с детства так, что до сих пор видите, какая гладкая…

Елена вздохнула, раскрыла кожаный переплет, перелистала и снова закрыла. Громов подумал, что поступил разумно, выбросив непристойную визитку.

– А вы любите рыбу, Александр?

– Рыбу… – он потер лоб. – Любил в прошлой жизни.

– В каком смысле – « в прошлой »? Вы верите в переселение душ?

– Верю в то, что когда-то жил в цивилизованном городе среди людей, знающих толк в еде.

– Это вы о Ленинграде?

– Именно о нем. Единственный город, где я хотел бы жить в будущей жизни. Когда весной шла корюшка… Ее, не поверите, ловили сетями между Большой и Малой Невой, перед Эрмитажем, напротив Петропавловской крепости: это была территория какого-то рыболовецкого совхоза. Так вот, когда ее продавали с лотков по Невскому проспекту, весь город пах огурцами.

– Я слышала, что свежая корюшка пахнет огурцами, но никогда понюхать не пришлось.

– А вот мне пришлось даже поесть. Но это бывало только в мае… или в апреле, уже забыл. Зато весь год я любил сардины. И в любой забегаловке брал рыбу под маринадом, только не знаю, какая именно это была…

– Думаю, что хек. Я его иногда делаю.

–…В кафе « Север » на Невском напротив Гостиного двора заказывал миноги в горчичном соусе, копченого угря… А однажды – представляете юных болванов – мы с соседом по комнате купили двадцать банок консервированных анчоусов, маленькие такие были, по девять копеек: открываешь, а там проложена бумага типа пергамента …

– Не обязательно именно анчоусы, – перебила Елена. – Могла быть и килька и мелкая салака, анчоусного посола – почти без соли и на грани разложения.