Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

Нельзя сказать, чтобы в родном городке Эмили чувствовала себя хуже, чем обычно. Подруги повыходили замуж и к двадцати одному году превратились в сущих куриц-наседок, квохчущих над детьми и озабоченных исключительно поведением мужей. Все это было довольно скучно, Эмили поблагодарила судьбу за то, что она с самого начала выбрала наиболее выгодную специальность, хороший колледж и куда более интересную судьбу. Что говорить о смысле жизни, когда ее жизнь и так гораздо более осмысленная, чем жизнь соседок-наседок, и уж во всяком случае сулит ей больше перемен, путешествий и, наконец, просто денег!

Мать постарела — почему–то именно сейчас, после окончания колледжа, это их очень сплотило, спаяло их. Эмили ощущала себя уже не ребенком, а скорее главой семьи, и это новое чувство, хотя и грустное, особенно при ее неистребимой сентиментальности, своей новизной отчасти радовало ее и приятно льстило. Теперь она сможет хоть как–то расплатиться с матерью за ее неустанную заботу. Теперь перед ней действительно надежное будущее. Со временем она окончательно сможет обосноваться в Нью-Йорке, перевезет к себе мать, они устроят нормальную жизнь, — тогда можно подумать о муже, о детях, о той семейственности, которая всегда составляла идеал Эмили.

Но теперь, как автомобиль, остановившийся на полном ходу, она затормозила слишком резко. После неутомимой работы и довольно интенсивного, хоть и неглубокого общения с ровесниками в колледже, Эмили почувствовала себя в провинциальном городке странно неуместной. Время текло медленно. Делать здесь было решительно нечего. Она с самого начала сделала все визиты, которые считались обязательными при ее возвращениях, посетила всех подруг, поболтала со всеми одноклассниками, кто еще не разлетелся из родного гнезда или слетелся в него на лето, — и тут–то в ее жизни стала ощущаться та пустота, которой просто неоткуда была взяться прежде.

Пустота... но при мысли о ней Эмили посещало странное чувство, в котором соединялись тоска и наслаждение. Она одна. Одна на целом свете. Помощи ждать неоткуда. Выходишь на улицу, холодок эдак щекочет темя, солнышко сияет в небесной голубизне, люди какие–то... ты никому не нужна и тебе никто не нужен. Кроме тебя самой. Ты глядишься в зеркало как фонарь глядится в высохшую лужу, и ровный свет твоего одинокого тела льется в твои глаза, кроткие темно-карие глаза за стеклами немодной оправы (Эмили любила в такие минуты надевать очечки, да хотя б для того, чтобы лучше себя видеть), взор печален, ресницы слегка опущены, рот приоткрыт, длинные тонкие пальцы гладят щеку... Одиночество? Какое, к черту, одиночество! Мужики не сводят с нее глаз. Провожают ее взглядами. Заговаривают о романах Кортасара!

Кроткий, печальный взор победительницы, которая придет, увидит, победит тогда, когда пожелает. А нынче еще рано.

Испанский язык нетруден. Его жестокая и нежная музыка так близка Эмили, так похожа на музыку ее души! Даже свирепая печаль португальского, кровожадная мудрость китайского, гордая грусть японских звуков не сравнимы с простотой и стройностью испанской речи. Этот язык так же прекрасен, как ее одиночество, которое будет прервано и отставлено навсегда прочь по ее желанию, по ее прихоти, по ее судьбе, которую Эмили творит сама!

— Ну все, мама, я пошла.

Эмили с трудом втащила огромный чемодан в огромный «Грейхаунд» — пустой автобус, стоящий в одиночестве посреди пустой дороги. Рейс «Глушь — Нью-Йорк». Из глуши, да не греши... Мама глядела на нее сквозь стекло и молча шевелила губами. Эмили тихо плакала, без слез. Плакать теперь нельзя никогда. Правда, богатые тоже плачут, но не ранее, чем разбогатеют...

Автобус взревел и медленно поплыл по пыльной дороге. Сгорбленная фигурка мамы медленно таяла вдалеке. Эмили сняла очки.

Эмили сняла очки и близоруко сощурилась на рассевшихся вокруг стола мужчин. Она знала, что этот ее беззащитный взгляд неотразимо действует на мужчин известного сорта. Мужчин, от которых что–то зависит. Мужчин, которые любят чувствовать себя сильными, черпая свою силу в беззащитности других. Эмили к тому же знала, что слабее этих мужиков никого нет на свете. Слабее и гнуснее...

— Знаете, я никогда не уезжала со Среднего Запада, — доверчиво глядя на гладенького, с острыми голубенькими глазками Майкла Клинтона, тихо говорила Эмили. — Я окончила университет, защитилась, работала в небольшой фирме в Чикаго...

— Какие языки вы знаете? — перебил ее прыщавый круглолицый Роберт, смоливший «Кэмел» и небрежно стряхивавший пепел мимо пепельницы.