Дмитрий Быков - 66 дней. Орхидея джунглей (под псевдонимом Мэттью Булл, Элия Миллер)

— Дженнифер, еще немного, и я примусь читать Маркса! — вставил давний ухажер Дженни, журналист и выдающийся пустослов Грегори.

— Это помогает не всем, — молниеносно среагировала Дженнифер.

Грегори как–то вздрогнул.

— Ну, это может сделать кто угодно, — невнятно пробормотал он.

— Трахнуть Дженнифер или читать Маркса? — поинтересовалась Молли.

— Трахнуть Маркса! — орал Сен-Клер, пытаясь перекричать общий хохот.

— Тебе бы Мао-цзе-Дуна трахнуть, — зло прошипел Грегори.

Сен-Клер, как ни был пьян, перекосился и застыл с ошалелой улыбкой, уставясь безумными глазами в потолок. Элизабет стало его жалко. Она вдруг увидела, как он стар, одинок, жалок со своими никому не нужными книжками и никем не читанными статьями. Его подпись, его рекомендация, его одобрение стоили многого, но для того, чтобы узнать, как он относится к такому–то художнику, совершенно необязательно было дочитывать до конца. А мальчики... что ж мальчики... она никому не судья.

— Грегори, ты не прав, — сказала Элизабет, стараясь разрядить обстановку. — Держать ложку на носу и беседовать о русских — на это способна только Дженнифер.

— С ложкой на носу? — переспросил Грегори. По его лицу было заметно, что он силится придумать какую–нибудь гадость, но никак не может придумать.

Элизабет отвернулась к Сен-Клеру.

— Надеюсь, вам все же нравится Эрл? — ласково спросила она.

— Какой Эрл? — Сен-Клер все глядел в потолок, пальцы его, сжимавшие бокал, дрожали.

— По-моему, он настоящий художник, — мягко произнесла Элизабет, — он пишет серьезные портреты.

Глазки Грегори хищно и счастливо сверкнули.

— Он снимает штаны, засовывает кисть себе в задницу и так рисует! — Грегори прямо–таки визжал от хохота.

— Я думаю, что ты так же пишешь свои рецензии, — сухо проговорила Элизабет.

Сен-Клер, расплескивая вино, быстро пробирался к выходу. Дженнифер в упор глядела на Грегори. Молли дремала в кресле. Вечер был скомкан, как неудачный эскиз. «Выброси его в корзину», — пьяно пробормотала Молли. Элизабет вспомнила странную девушку с картины Эрла: она лежала на спине в ожидании любви, лежала долго, шли годы, текли столетия, небо над ней было серым и безжизненным... она лежала, слегка раздвинув ноги, глаза ее были закрыты, никто не приходил.

Жонглер-мулат подкидывал булавы. Он проделывал это не с той жалобной, вымученной улыбкой, с какой большинство уличных фокусников вытворяют свои копеечные чудеса, — нет, он радовался вместе со всеми и получал, ей-богу, искреннее удовольствие от своего ремесла. Не глядя на шляпу, в которую изредка кидали мелочь. К спине жонглера была привязана связка воздушных шаров, и всем своим видом он показывал, что при желании мог бы улететь, и только желание потешить себя и публику еще удерживает его на тротуаре.

Джон тоже был счастлив — беспричинно, хотя только таким и бывает настоящее счастье. Стоял прохладный, чреватый дождем денек начала осени, и Джон любил такие деньки. Был выходной, и он любил выходные. Неподалеку отсюда он недавно переглянулся с очаровательной, застенчивой блондинкой, которая смотрела на него с любопытством и приязнью, и он любил блондинку. Спешить было некуда.

Он проходил вдоль торговых рядов, глядя, как редкие покупатели беззаботно, из чистого любопытства останавливаются примерить шапку или карнавальную маску. Купил зачем–то клоунский нос и, надев его, развеселил пробегавшего мимо мальчишку. Рядом неистовствовал джаз-банд, наяривавший милые сердцу Джона мелодии шестидесятых годов. Старый негр самозабвенно дул в саксофон, в паузах напевал, притопывал ногой и строил рожи слушателям. Они играли «Садись в поезд А». Старина Дюк. В представлении Джона Эллингтон был таким же добродушным стариком, искренне радующимся миру, дождю, случайной улыбке прохожего. Садись в поезд А. Что–нибудь должно было случиться. Джон не торопил судьбу: она решала за него.

...Элизабет примерила шаль.

— Как красиво! — выдохнула она, хотя обычно не разговаривала с уличными торговками и редко покупала новые вещи — не столько из жадности или стесненности в средствах, сколько из привязанности к старым.

— Ручная работа, — сказала пожилая торговка с сильным славянским акцентом. — Триста долларов.

— Сколько?

— Триста. Меньше никак.

Элизабет виновато улыбнулась.

— Нет, извините. Очень красиво. Но не по средствам.

Это было по средствам, но триста долларов за шаль — нет, как угодно, это не в ее правилах. Вот продадут что–нибудь из работ Эрла, тогда, возможно...