Иван Зорин - Время сомнамбул

Незадолго до этого, едва узнав об освобождения города от вируса, губернатор после недолгого размышления решил уничтожить снимки, уличавшие сомнамбул. И действительно, зачем они? К чему это пустое напоминание? Вернуть же ничего нельзя. Собрав их в стопку, губернатор положил фотографии в камин и, вызвав сделавшего их летчика, поджег. Глядя, как фотографии медленно горят, обращаясь в горстку пепла, губернатор с оттенком безапелляционности произнес, что сомнамбулы не нуждаются в прощении. Стоявший с руками по швам летчик не отрывал взгляда от пожиравшего фото огня, и на лице у него промелькнуло удивление. Да-да, продолжил губернатор, ни один суд мира не вынесет обвинительного приговора людям с психическим расстройством, даже самый предвзятый, даже поддавшись эмоциям: закон освобождает их от ответственности, а сомнамбулизм, очевидно, может быть приравнен к коллективному помешательству. Летчик кивнул, но перед ним снова и снова вставали картины, увиденные в зараженном городе, и он не мог скрыть того, что аргументы губернатора казались ему малоубедительными. Тогда губернатор повторил то, что много раз твердил про себя — ни один беспристрастный присяжный не найдет в действиях лунатиков состава преступления, надо мыслить в категориях юриспруденции, поступать строго по закону, раз мы претендуем быть цивилизованными людьми, и без судейских премудростей ясно, как божий день, что сомнамбулы должны быть полностью оправданы, ведь их злодеяния были неосознанными. Летчик скривился, точно кошка, которую гладили против шерсти, и губернатор повысил голос:

— Да, их преступления, с вашей точки зрения, видимо, бесспорные, попадают в разряд даже не предумышленных, а именно неосознанных, их кровожадность вышла из-под контроля не по их вине. — Губернатор взял в руки закопченную кочергу. — Этим и руководствовался бы любой суд, если бы до него дошло.

Летчик перевел взгляд с прогоревшего камина:

— Я могу идти?

— Можете. — Губернатор разровнял пепел кочергой, которую неожиданно лизнул выскочивший из золы язык пламени. — Только учтите, что мы вместе уничтожили свидетельства вопиющей жестокости, творившейся во время эпидемии, и, надеюсь, вам не надо объяснять, что это должно оставаться втайне. — У летчика снова промелькнуло удивление. Губернатор прищурился: —А я даю слово забыть, что во время полетов над зараженным городом кое у кого сдавали нервы. В отличие от вашего напарника я буду нем, как рыба. Но если все всплывет, мне придется на этот счет провести расследование. Вам ясно?

Летчик вытянулся в струнку.

— Да.

— Не сомневался в вашем благоразумии. И, честно говоря, мне понятно ваше э-э, негодование, я бы и сам сорвался. Вы свободны.

Козырнув, летчик направился к двери. Глядя ему в спину, губернатор глубоко вздохнул, точно сбросил, наконец, давившую ношу. Оставшись в одиночестве, он раскурил трубку и, подмигнув себе в овальное зеркало напротив, даже улыбнулся тому, как убедительно выговаривал летчику истины, в которых сам сомневался. Правда, улыбка вышла кислой. Но его улыбки никто не увидит. А в своих сомнениях он никому не признается. Даже себе.

Не без ведома губернатора весть о случившемся в маленьком заполярном городе достигла, наконец, столицы, просочившись в центральную прессу. Широкой публике преподнесено все было, естественно, иначе, в торжествующем ключе: усилиями врачей и местных властей (в столице не различали губернатора и мэра, издалека они оба выглядели местной администрацией, поэтому заслуги их оценили в равных долях) одержана победа — пусть до какой-то степени и пиррова, но кто об этом расскажет? — над неизученным пока и, вероятно, достаточно серьезным — газетчики, не сговариваясь, всюду вставляли смягчающие словца — инфекционным заболеванием. Да, на сегодняшний день болезнь совершенно искоренена, так что поводов для беспокойства ни малейших. И в конце концов, они были правы, все ведь действительно закончилось хорошо, а тревожить лишний раз население, у которого и без того хватает забот, ни к чему. Щекотать нервы — одно, а рассказывать о грозившей опасности совсем другое. Задним числом, правда, стали раздаваться возмущенные голоса, требовавшие расследовать, почему была допущена эпидемия и кто виноват в том, что общественность поставили в известность так поздно. Не без расчета на сенсацию в одном из столичных изданий появилась статья с претенциозным названием «Круг полярного ада», в которой более или менее правдиво описывалось произошедшее за полярным кругом и ставились вопросы об ответственности. Кто должен понести ее? А действительно, кто? Надежды, что статья наделает шума, не оправдались: победителей не судят, и настырным журналистам даже не пришлось затыкать рты, их негодование, как отмечали многие, показное, проистекающее из желания прослыть новыми Катонами, попросту утонуло в общем хоре победных реляций. На врачей и следователей, участвовавших в комиссии, которая закончилась введением карантина, на солдат, стоявших в кордоне и, можно сказать, своей грудью прикрывавших страну, да что там, весь мир, от грозного заболевания, на командовавшего ими полковника и на губернскую администрацию посыпались награды; из национального бюджета, как из рога изобилия, на город пролился золотой дождь щедрых субсидий. Со всех концов приходили также добровольные пожертвования, каждый считал своим долгом протянуть руку помощи: а как иначе, пострадали соотечественники, живущие, можно сказать, бок о бок; к счастью, зачем лицемерить, конечно, к счастью, это тяжелое испытание, которое они выдержали с честью, выпало только на их долю, а не поразило всю страну, но на их месте мог оказаться любой, поэтому выслать деньги — самое малое, что можно для них сделать, тем более впереди их ждала полярная ночь. Из столицы прислали нового учителя, духовная академия, чтобы не пустовало святое место, направила в бревенчатый храм другого священника, молодого, искреннего и энергичного благодаря своей слепой вере, а вместо врача, который решил не возвращаться в город, приехал новоиспеченный выпускник медицинского института. Жизнь должна продолжаться. Образование, здравоохранение, церковь — без них нет цивилизации и можно быстро опуститься до скотского уровня. А что знали прибывшие? Да, была эпидемия какой-то странной болезни, но все обошлось, как говорится, было и прошло, и теперь их назначили в обычный город. Да, город как город, ничем не отличающийся от сотен других, в котором скоро изберут мэра, вероятно, из тех, кто перенес сомнамбулизм, потому что на этом месте захотят увидеть своего, на долю которого выпали те же испытания, и в своей первой речи, обращаясь к горожанам, он скажет что-нибудь в том духе, что ситуация была аховая, да чего греха таить, дело было просто дрянь, прямо сказать, хуже не придумаешь, но теперь, слава богу, все позади и можно смело заглядывать в будущее. Черная страница истории была перевернута, и, демонстрируя неистребимость человеческого рода, горожане снова забылись в житейских заботах, радовались прибавке к зарплате, венчались, рожали детей. Урок не пошел им на пользу. Да никто и не воспринял случившееся как урок. Они не усвоили, что нечто подобное может повториться в любое мгновенье, да, в любой момент они могут стать жертвой катастрофы, которая, быть может, уже надвигается тихо и незаметно, пока не обнаруживая себя. А когда она разразится, станет уже поздно. И все, что им остается, это беречь наш хрупкий, непредсказуемый мир, то есть любить друг друга. Этого горожане не прочувствовали. И только Сашок Неклясов, нетвердой походкой возвращаясь из пивной, перебирал руками занозистые доски иссеченного ветром лагерного забора и, топча вырытые около него могилы, лишенные опознавательных знаков и утрамбованные еще во времена сомнамбул, повторял с пьяными слезами: «Что же мы наделали, боже, что мы наделали…» Но его слышали только волны бившегося о берег океана.